Русский бунт

Образ его окончательно обрел черты сакрализован-ной харизматической личности в «узнавании» яицкими казаками в нем императора Петра III. В традиционном социокультурном пространстве самозваный претендент был противопоставлен императрице Екатерине II – «самозванке на троне». В начавшемся «конкурсе самозванцев» определить, кто из них истинный, дано не людям, но Богу, который отмечает своих помазанников особыми царскими знаками на теле, позволяющими узнать «истинного царя». В судебно-следственных материалах по истории пугачевского бунта данное обстоятельство отразилось неоднократно.

Вот как вспоминал об этом сам Пугачев: «А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: “Ты-де называешь себя государем, а у государей-де бывают на теле царские знаки”, то Емелька, встав з земли и разодрав у рубашки ворот, сказал: “На вот, кали вы не верите, щто я – государь, так смотрите – вот вам царской знак”. И показал сперва под грудями, как выше сего он говорил, от бывших после болезней ран знаки, а потом такое ж пятно и на левом виске. Оные казаки, Шигаев, Караваев, Зарубин, Мясников, посмотря на те знаки, сказали: “Ну, мы теперь верим и за государя тебя признаем”» [36; 161 – 162]. Тогда казаков такой «великой страх обуял, так что руки и ноги затряслись», – дополнил картину «встречи» пугачевский атаман-сотник Тимофей Мясников [87; 98].

В обстановке массового почитания и поклонения кризис личной идентичности у Пугачева был преодолен. Задетое самолюбие утешалось готовностью казаков признать в нем «царя-батюшку»: «Тогда мы по многим советованиям и разговорам, – указывал позднее один из них, – приметили в нем проворство и способность, вздумали взять его под свое защищение и ево зделать над собою властелином» [4; 150].

В дальнейшем казаки активно распространяли пугачевскую версию его «царского» происхождения, сдабривая ее картинами мучительных мытарств народного страдальца: «Дворянство же премногощедрого отца отечества великого государя Петра Феодоровича за то, что он соизволил при вступлении своем на престол о крестьянех указать, чтоб у дворян их не было во владении, но то дворянем нежели ныне, но и тогда не ползовало, а кольми паче ныне изгнали всяким неправедным наведением. И так чрез то принужденным на-шолся одиннатцать лет отец наш странствовать, а мы, бедные люди, оставались сиротами» [88; 74]. Народная молва, быстро разносимая по городам и весям, провоцировала уверенность простонародья в том, что на их стороне «подлинный» государь-император Петр III.

Пугачеву верили также потому, что, попадая под обаяние самозванческой харизмы, хотели верить в возможность социальной правды на земле, хотя основания этой веры были различными у разных сословных групп населения.

Казацкое селение на берегу Урала. Акварель (начало XIX века).

Подчеркнем и еще один фактор, обусловливавший поведение участников протестного движения. Много раз звучавшие изустно и в документальном виде восхваления повстанцами своего вожака не обязательно должны оцениваться нами как неприкрытая корыстная лесть. На деле это могло быть и выражением тех надежд, которые возлагались простецами на «императора Петра III» в форме ненавязчивого совета. Подобные «советы» царям в протестной истории России отнюдь не редкость. Уподобление предводителя идеальному типу монарха подспудно внушало необходимость добродетельного, «праведного» поведения. В то же время панегирик мог служить маской, скрывавшей осознание истинных характеристик правителя, и попыткой изменить его поведение, хитроумно воздействуя на его самолюбие. В этом смысле можно было бы сказать, что «короля делает свита». И наконец, такие восхваления могли служить защитой от собственных страхов, приводивших к стремлению убедить всех, и себя в том числе, в величии правителя.

Заметим, что самозванческая интрига в основном развивалась в среде яицких казаков, от которых Пугачев получил своеобразный кредит доверия. Для остального же простонародья достаточно было уверений с их стороны, ибо казаки издавна служили объектом народной идеализации, их образ жизни вызывал подражание. Отсюда и готовность верить в то, во что поверили казаки, – в истинность повстанческого «Петра III». В показаниях на допросе судьи пугачевской Военной коллегии И. А. Творогова этот мотив выступает со всей красноречивостью: «Злодея почитал я прямо за истиннаго государя Петра третьяго, потому, во-первых, что яицкия казаки приняли и почитали его таким; во-вторых, старыя салдаты, так, как и разночинцы, попадающия разными случаями в нашу толпу, уверяли о злодее, что он подлинной государь; а в-третьих, вся чернь, как-то: заводския и помещичьи крестьяня, приклонялись к нему с радостию и были усердны, снабжая толпу нашу людьми и всем тем, что бы от них ни потребовано было, безоговорочно» [89; 162]. Подобного рода свидетельские показания в судебно-следственных материалах встречаются часто.