Русский флаг

— Деспот ваш Василий Степанович, доложу я вам, — проворчал он, не глядя ей в глаза, — сатрап!

— Сатрап! — подтвердила Юлия Егоровна, смеясь.

— Тиран!

— Мучитель! — вторила счастливая Юлия Егоровна.

— Вам бы мужа штатского, со звездами, с особняком на Невском да с ливрейными лакеями…

— Ах, поздно, Иван Николаевич, поздно! — Она с притворной сокрушенностью вздохнула и сказала, показав рукой на детскую: — Куда мне с моим приданым… — И снова тяжкая забота тенью пробежала по лицу.

— Второго такого приданого в мире не сыщешь, милая Юлия Егоровна!

— А Мишенька болен. Ой, как болен!

— Выходите, — убежденно сказал Изыльметьев. — Вырастите богатыря, весь в отца пойдет.

— Деспот? Сатрап? — Юлия Егоровна, улыбаясь, погрозила ему пальцем.

— Мучитель! — ответил ей Изыльметьев. — Уж вы меня не выдавайте, мы с вами сообщники.

Возвращение Завойко совпало с кризисом болезни. На несколько дней Завойко отдался дому. Петропавловск, похороненный под снегом — а его в этом году выпало небывало много, — мог и подождать; мелкие работы в портовых мастерских велись под присмотром Можайского и Мровинского. Завойко оставался дома, мешал Юлии Егоровне, слонялся по комнатам или вместе с офицерами "Авроры" занимался науками со старшими сыновьями.

Молодежь все это время собиралась то в большой палате госпиталя, где после представления "Ревизора" остались подмостки, то у вдовы Облизиной, а то и в офицерских казармах. Но с выздоровлением сына дом Завойко зажил обычной жизнью, и вечером третьего марта комнаты наполнились гулом голосов, хлопаньем дверей, звуками настраиваемых скрипок. К освещенному дому подкатывали нарты, в которых находились дамы в кухлянках поверх легких платьев. Разница между мужчинами и женщинами становилась явственной только в передней, когда с гостей сваливались меха, открывая стройную, одетую в ситец фигуру штурманской дочери, шелковый наряд коллежской асессорши, флотский или чиновничий мундир.

В кабинете Завойко, где устроилась часть мужчин, равнодушных к танцам, картам и шумному веселью, разговор вертелся вокруг недавней поездки губернатора и той позиции, которую должна была занять Англия после поражения экспедиций Прайса. Хозяин дома заглядывал в кабинет, задерживался у дверей гостиной, уходил в детскую половину и, приоткрыв дверь в комнату, прислушивался к дыханию спящих детей. В передней скрипел половицами Кирилл, недовольный шумом, привычно насупленный и не по чину придирчивый.

Вильчковский рассказывал о поездке, не видя вошедшего Завойко:

— Признаться, военные наши приготовления озадачили меня. Ждет ли нас судьба несчастного Кука, не состряпают ли из меня жаркое свирепые племена Камчатки? Порох. Свинец. Ружья. У господина Зарудного устрашающий, воинственный вид… — Зарудный, сидевший здесь же, сделал протестующее движение, но Вильчковский жестом удержал его. — И что бы вы думали, господа? Прекраснейший народ, добрый, сердечный, несмотря на ужасающую бедность, на болезни и суровую природу. Дети, добрые дети и притом удивительно одаренные, открытые всякому участливому слову. Только север, приучающий к неустанному труду, способен развить столько хорошего в людях, находящихся на невысокой степени цивилизации. Им известна бездна премудростей, чудесные травы и целебные средства, достойные быть названными в учебниках фармакопеи…

— Одним словом: мир, тишина и божья благодать! — прервал его насмешливый голос Завойко. — Вам повезло, доктор: купеческая гильдия нынче поутихла. В иные годы так допекут они несчастного камчадала, что, глядишь, и порохом запахнет.

Пока Завойко говорил, все более увлекаясь, Зарудный выскользнул из кабинета, остановился на пороге гостиной и, скрываясь за спинами чиновников, стал искать глазами Машу. В поездке он имел время подумать обо всем, что произошло с ним в памятный вечер прощания. От него не укрылась тогда ни сосредоточенность Маши, ни тихая, едва приметная грусть. Приписать ее предстоявшей разлуке? Хорошо бы думать так. И в иные минуты, когда мысль о Маше приходила среди дела, живого, энергичного дела, думалось именно так. Все становилось ясным, простым, хорошим, как клочки голубого неба в разрывах облаков или светлые прогалины в темной, спутанной чаще леса. Она любит и грустит, любит и ждет. Любит и будет любить всю жизнь.

Но вслед за тем вечером блеклой, беспокойной тенью возникало утро отъезда. Маша не пришла проводить его. Почему?

Он уже десять дней в Петропавловске, но Маши не видел. Она не показывалась нигде. Настенька как-то встретила Зарудного на улице и неуверенно сообщила ему, что Маша нездорова. Что-то удержало Зарудного от того, чтобы навестить ее. Он проводил вечера с Пастуховым и Вильчковским, переписывал в тетрадь разрозненные записи Андронникова, готовил по просьбе Завойко обстоятельную записку о состоянии края.

Маша здесь. Сидит рядом с Юлией Егоровной. Кажется, она действительно болела… Лицо побледнело. Темноглазые, темноволосые, они с Юлией Егоровной как сестры.

Девушка заметила Зарудного. Приветливо улыбнулась и кивнула головой.