Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая

Надо думать, что Екатерина сумела разобраться в ситуации, сложившейся при малом Дворе. В письме к князю Григорию Потемкину она назвала сына “ослепленным” и говорила о необходимости выслать Разумовского за границу, “дабы слухи городские, ему противные, упали”. Гина Каус отмечала, что императрица только тогда вызвала к себе Павла и открыла ему глаза на неверность жены и вероломство лучшего друга, когда узнала об этом ребяческом заговоре против себя. Великий князь, хотя и не желал верить словам матери, насторожился, поддавшись своей всегдашней подозрительности. Очевидец рассказывает, что однажды он дал задание двум своим приближенным не отходить от Натальи Алексеевны ни на шаг: “Оба они по приказу отправились к великой княгине, которую застали наедине с Разумовским. Великая княгиня сказала, что не нуждается в них, но так как они все-таки, согласно приказу великого князя, настаивали на своем, она отошла к окну и продолжала беседу с Разумовским шепотом. Тогда они прошли в соседнюю комнату. Вернувшись с прогулки и увидав великую княгиню одну с Разумовским, великий князь спросил [своих слуг], почему они ушли? Выслушав объяснение, он сказал: “А все же надо было остаться, как я вас просил; у меня на это были свои причины”.

Однако ни это, ни другие испытания, которым мнительный Павел подвергал жену, никаких результатов не дали. Наталья без труда разыграла перед ним оболганную невинность и направила гнев великого князя против… Екатерины, якобы стремившейся внести разлад в их семейную жизнь.

Императрица подняла перчатку, брошенную великой княгиней. Тон ее высказываний о Наталье Алексеевне резко меняется: “Она всех честолюбивее, кто не интересуется и не веселится ничем, того заело честолюбие… До сих пор нет у нас ни в чем ни приятности, ни осторожности, ни благоразумия, и Бог знает, чем у нас все это кончится, потому что мы никого не слушаем и решаем все собственным умом… все у нас вертится кубарем; мы не можем переносить то того, то другого; мы в долгах в два раза противу того, что имеем…”. Злость на невестку усиливалась, тем более что в окружении монархини настойчиво твердили об опасности, исходившей от великой княгини: “Уж если эта не устроит переворота, то никто его не сделает”. Однако, даже если отвергнуть версию о перевороте, который Наталья якобы желала осуществить (в этой связи упоминают о так называемом “панинском заговоре” и о “заговоре Салдерна”), одно то, что она брала взаймы деньги у иностранных послов, могло, по словам историка Александра Каменского, “рассматриваться как государственная измена, даже если деньги предназначались не на заговор, а на личные цели”.

Неизвестно, какие бы формы приняло противостояние императрицы и великой княгини, если бы не неожиданная развязка – беременная Наталья не могла разродиться и угасла за пять дней. Некоторые авторы исторических романов, пытающиеся воссоздать цепь тех печальных событий, утверждают, что с молчаливого согласия Екатерины к роженице была приставлена повитуха-убийца, которая будто бы и загубила ее и ребенка. На деле же за Натальей ухаживала лучшая в городе повивальная бабка, а Екатерина и Павел находились у ее одра неотлучно. Вот что говорит о причинах смерти сама императрица: “Великая княгиня с детства была повреждена, что спинная кость не токмо была, как “S”, но та часть, коя должна быть выгнута, была вогнута и лежала на затылке дитяти; что кости имели четыре дюйма в окружности и не могли раздвинуться, а дитя в плечах имел до девяти дюймов… Одни словом, таковое стечение обстоятельств не позволяло ни матери, ни дитяти оставаться в живых”. И далее – характерное признание: “Скорбь моя была велика, но, предавшись в волю Божию, теперь надо помышлять о награде потери”.

Думается, однако, что Екатерина здесь лукавит: слова о скорби сильно преувеличены. С самого начала монархиня пыталась всячески смягчить горечь потери в глазах сына – не случайно сразу же после кончины жены Павел, “дабы отдалить его от сего трогательного позорища”, был увезен ею в Царское Село. Она пыталась всячески очернить перед ним память о Наталье и преуспела в этом, продемонстрировав великому князю шкатулку несчастной с денежными займами у иностранных послов и ее любовной перепиской с Разумовским. Теперь уж Павел, поняв, наконец, что он рогоносец, не мог не поверить матери. Он не только перестал принимать у себя Разумовского, но стал требовать отправки этого соблазнителя в ссылку, и если бы не заслуги отца, сидеть бы Андрею Кирилловичу в каком-нибудь сибирском остроге.

Все попытки графа оправдаться перед великим князем (Андрей послал ему не одно письмо, где уверял в своей чисто дружеской привязанности к нему и великой княгине) оказались тщетными. Разочарованный Павел не пожелал даже присутствовать на похоронах неверной жены, которую предали земле не в Петропавловской крепости, как подобало августейшей особе, а в Александро-Невской лавре. У ее гроба рыдал лишь потрясенный горем Разумовский.