Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Книга первая

Однако семейную идиллию императорского семейства, равно как положение “бодрого” камергера, нарушило, в прах обратило подмётное письмо на Высочайшее имя. Оно-то и раскрыло глаза самодержцу на особые “внеслужебные” отношения между Монсом и Екатериной. В качестве доказательства были приложены те самые предерзостные цидулки, кои рассылал наш камергер. И хотя имя дамы – их адресата – не было названо, у императора едва ли возникли сомнения на этот счёт. Историк-публицист Лариса Васильева рисует более живописную картину: “Жива легенда. Петра предупредили анонимкой. Показали Екатерину с Монсом лунной ночью, в беседке”.

9 ноября 1724 года осведомленный голштинский камер-юнкер Фридрих Берхгольц сообщал: “Арестование камергера Монса тем более поразило всех своей неожиданностью, что он ещё накануне вечером ужинал при дворе и долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости. В чём он провинился – покажет время”.

Время летело стремительно быстро. Следствие закончилось уже 15 ноября, причём роль тюремщика и следователя взял на себя сам Пётр. Сказывают, что при первой же встрече с императором Монс упал в обморок и, боясь пыток, готов был согласиться с какими угодно обвинениями. Историк Виктор Белявский говорит о неких “признаниях” камергера, которые “взбесили Петра”, однако считает, что “он все же не бросил тень на императрицу и не выдал своей повелительницы”. И в этом может быть усмотрена определённая культурная позиция, а именно – присущее Монсу рыцарское начало.

И у Петра хватило ума не выносить на суд общественности действительные причины дела, а в качестве вины Монсу вменялось предоставление мест на казённой службе, присвоение оброка с деревень, входивших в Вотчинную канцелярию императрицы, а также получение подношений и взяток. Причем число взяткодателей оказалось столь велико, что Петр приказал пройти по улицам Петербурга бирючам-глашатаям с призывом к жителям дать на сей счет чистосердечные признания, а поскольку за недоносительство грозило суровое наказание, от обличителей Монса не было отбоя. Вместе с проштрафившимся камергером “за плутовство такое” наказанию подверглись его помощники (царь заподозрил, что они покрывали его амурные шашни с женой): это сестра Монса, статс-дама Матрёна Балк (не спасло несчастную даже то, что в прошлом она была метрессой царя), подьячий Егор Столетов, а также легендарный петровский шут Иван Балакирев. Впрочем, всем подельникам Монса была дарована жизнь.

В ночь накануне казни Монс писал стихи на немецком языке. Вот их перевод: “Итак, любовь – моя погибель! Я питаю в своём сердце страсть: она – причина моей смерти! Моя гибель мне известна. Я дерзнул полюбить ту, которую должен бы только уважать. Я пылаю к ней страстью… Свет, прощай! Ты мне наскучил. Я стремлюсь на небо, туда, где истинная отрада, где истинная душа моя успокоится. Свет! На тебе лишь вражда и ссора, пустая суета, а там – там отрада, покой и блаженство”.

16 ноября в 10 часов утра перед зданием Сената на Троицкой площади состоялась казнь Монса. Камергер Двора, бывший любимец императрицы, известный сердцеед, теперь бледный и измождённый, в нагольном тулупе стоял на эшафоте. Он проявил при этом завидную твёрдость. Выслушав приговор, Виллим Иванович поблагодарил читавшего, простился с сопровождавшим его пастором, которому отдал на память золотые часы с портретом Екатерины, затем разделся, попросил палача скорее приступать к делу и лёг на плаху. Палач поторопился… Через несколько минут голова щёголя смотрела с высокого шеста на народ; из-под неё сочилась кровь….

Екатерина выказала при этом испытании мужество, в котором было что-то ужасающее. В тот день она казалась необыкновенно весёлой, а вечером позвала дочерей с их учителем танцев и разучивала с ними па менуэта. Но как сообщал в Версаль посол Жак де Кампредон, “её отношение к Монсу было известно всем, хотя государыня всеми силами старается скрыть своё огорчение…”.

На другой день царская чета проехала на санях мимо эшафота, где было выставлено тело Монса. Платье императрицы коснулось его. Но Екатерина не отвернулась и продолжала улыбаться, бросив небрежно: “Как грустно, что у наших придворных может быть столько испорченности!”

Но Пётр не унимался – он подверг неверную супругу новому испытанию: приказал положить голову казнённого в сосуд со спиртом и выставить его в покоях императрицы. Екатерина и здесь сохранила полное спокойствие. Разъярённый царь одним ударом кулака разбил в её присутствии великолепное венецианское зеркало с возгласом:

– Так будет с тобой и твоими близкими!

Императрица возразила, не обнаруживая ни малейшего волнения:

– Вы уничтожили одно из лучших украшений вашего жилища; разве оно стало от этого лучше?