Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига вторая

Известный литератор того времени Сергей Глинка, всегда относившийся к Нарышкину с большим пиететом[5], даже назвал его посредником между Екатериной и мнением народным. “Приготовляясь издать какой-нибудь указ, – поясняет он, – [Екатерина] поручала ему узнать: что скажет о том народ? Нарышкин знал дух народный и острыми замысловатыми шутками умел вызвать мысль народную. В простой одежде ходил он по площадям, протирался, никого не толкая, везде, где был народ, заводил речь, как бы неумышленно, о том, что нужно было ему выведать. Люди русские любили его. Затейливым балагурством и радушной лаской приманивал он сердца их”.

А вот сцена, виденная Сергеем Глинкой собственными глазами: “Однажды при мне сходил он с крыльца к карете. Его встретил хлебник с корзинкой и говорит: “Батюшка, Лев Александрович! Прикажите выдать за хлебы деньги”. – “Скрипку, скорее скрипку!” – закричал он. Принесли скрипку. – “Ну, брат! Ты славный парень; попляши бычка”! Тут вельможа-скрипач засучил рукава, заиграл, загудел и запел; словом, как говорилось, отодрал бычка, а хлебник удалой выкинул лихую выпляску. “Славно! Славно, брат!” – вскричал Лев Александрович. – “Вот мы и расплатились. Я играл, ты плясал”. Разумеется, что деньги были отданы”.

В этом же ключе Нарышкина живописует в “Записках современника” мемуарист Сергей Жихарев. Он приводит анекдот, слышанный будто бы от свойственников обер-шталмейстера. Как-то раз императрица стала утверждать, что столичные полицейские относятся к богатым и беднякам одинаково беспристрастно. Нарышкин в сем усомнился и, надев на парадный мундир с орденами грубую сермягу, отправился на толкучий рынок. “Господин честной купец, – обратился он к первому попавшемуся ему курятнику, – почем ты продаешь цыплят?” – “Живых – по рублю, а битых – по полтине пару” – отвечал торгаш. – “Ну так, голубчик, убей же мне парочки две живых”. Когда купец исполнил его просьбу, Нарышкин протянул ему рубль, но купец затребовал больше: живые цыплята были вдвое дороже. Тут к спорящим подошел полицейский, который, смерив “бедняка” презрительным взглядом, вступился за торгаша, пригрозив покупателю сибиркой. Тогда Лев Александрович как бы невзначай скинул с себя сермягу и предстал во всем своем великолепии. Полицейский, сродни чеховскому надзирателю-“хамелеону” Очумелову, подобострастно залебезил перед ним и вскинулся на курятника: “Ах ты, мошенник!.. Этот плутец узнает у меня не уважать таких господ и за битых цыплят требовать деньги, как за живых!”. Когда Нарышкин представил это происшествие императрице, та возмутилась: “Завтра же скажу обер-полицмейстеру, что, видно, у них по-прежнему: “расстегнут – прав, застегнут – виноват”.

Историк Сергей Шубинский приводит такой эпизод. Однажды, во время посещения ее величеством Тулы, местный начальник Михаил Кречетников похвалялся низкими ценами на жизненно важные продукты. Но Нарышкина не проведешь: он снова оделся весьма скромно и, смешавшись с толпой народа, быстро спознал действительное положение дел. А затем явился к императрице с палкой, на которую была нанизана огромная коврига хлеба. – “Что все это значит?” – вопрошает императрица. – “Я принес тульский ржаной хлеб,” – отвечает Нарышкин. – “А по какой цене за фунт купил ты этот хлеб?” – заподозрила неладное Екатерина. Шут докладывает, что за фунт хлеба он заплатил по четыре копейки. “Быть не может! Цена неслыханная… Мне же донесли, что в Туле такой хлеб продается за копейку!” – разгневалась монархиня. Так играючи шут открыл глаза Екатерине на дела отнюдь не шуточные – на недород хлеба в тот год и голод среди тульских поселян. Вот уж поистине никто как Нарышкин не умел ненавязчиво “истину царям с улыбкой говорить”!

Некоторые острые ответы и каламбуры Льва Александровича стали крылатыми и дошли до нас в виде многочисленных литературных анекдотов. “Нарышкин своим присутствием оживлял Двор. – рассказывает историк-популяризатор Михаил Пыляев. – На одном придворном бале государыня сделала ему выговор. Нарышкин ушел и забрался на хоры к музыкантам, Екатерина не раз посылала за ним, но он отказывался сойти в залу, говоря, что ему невозможно показаться в зале с намыленной головой”. А вот другой случай. Он открыто манкировал своими обязанностями обер-шталмейстера и годами не являлся на службу. Когда же он наведался, наконец, в конюшенную контору и спросил секретаря: “Где мое место?”, тот указал на президентское кресло и добавил: “Более десяти лет на нем никто не сидел, кроме кота, который тут же и спит”. – “Так, стало быть, мое место занято и мне нечего делать”, – сказал Нарышкин и уехал. Но особенно уморителен был “шпынь”, когда самозабвенно, с таким пафосом, что вызывал всеобщий неудержимый смех, читал наизусть строфы из тяжеловесной поэмы Василия Тредиаковского “Телемахида”.