Русский Гамлет. Трагическая история Павла I

Возле императрицы, в головах, сидел, старчески сгорбившись, поседелый, со шрамом на щеке, полученным в молодости в пьяной драке, граф Алексей Орлов-Чесменский. На нем был генеральский мундир без шитья, поверх красовались орденские ленты Андрея Первозванного и Георгия I степени. На днях Орлов приехал из Москвы, где долгие годы жил в праздности и скуке, предпочитая людям охотничьих собак и рысаков со своего конного завода, множа дворцы, деньги, крепостных. Граф собирался не сегодня завтра, по установившемуся зимнику, уехать на житье за границу, развеять на европейском ветру русскую унылость.

Давно уже он был не у дел, ибо орловская гордыня не позволяла признать первенства ни могучего Потемкина Таврического, ни красавца Ланского, ни дуралеюшки Зубова. Теперь бы радоваться — кончилось, нацарствовался Платошка, будет отчет держать перед новым императором. Но Орлов понимал, что его самого ждет еще большая опала. Павел наверняка припомнит ночь с 27 на 28 июня 1762 года, когда император Петр III, по обыкновению, пьянствовал с прусскими любезниками в Ораниенбаумском замке, а сержант гвардии Алексей Орлов примчался в Петергоф, поднял с постели Екатерину и привез в Петербург — царствовать.

Ее супруга — уже отрекшегося от престола — несколькими днями позже Алексей Орлов задушил за толстыми стенами Ропши, без помощи слуг, дабы ни одна живая душа не узнала истины. Екатерина поспешила известить народ о своем вдовстве: «В седьмой день после принятия нашего престола всероссийского получили мы известие, что бывший император Петр III впал в прежестокую колику. Но, к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего дня получили мы другое, что он волею всевышнего Бога скончался».

Поползли слухи, и только глупец верил «прежестокой колике» манифеста…

Павел, конечно же, захочет поквитаться за отца, понимал Орлов. Ему, воспитанному, как и Петр III, по прусскому образцу, не дано понять, что тогда русские дворяне хотели видеть на троне вместо пьяной немецкой обезьяны добродетель, уважающую российские обычаи и православную церковь, хотели, чтобы страною управлял не голштинский сброд, а столбовые дворяне.

У графа начал дергаться правый глаз. Он еще больше сгорбился и тупо следил за агонией великой Екатерины. Возможно ли без нее представить Россию? Кто теперь восстановит Грецию и освободит Египет из-под власти Порты? Кто сумеет непринужденно, с блеском и с царской величавостью принимать у себя европейских государей? Кто сможет лучше Екатерины щедрой рукой и мудрым словом одаривать верных подданных? Никто во веки вечные!

Алексею Орлову впервые вдруг пришло на ум, что и он смертен, и его когда-нибудь одолеет болезнь. Скорбь об умирающей государыне заменилась ощущением скорого конца своей земной жизни, конца всей России…

Перед камином, тупо глядя на игру пламени, стоял граф Александр Самойлов. Тридцать пять лет назад он вступил на службу рядовым в лейб-гвардии Семеновский полк. Но судьба уготовила ему быть не придворным — армейским офицером. Граф воевал против турок, судил Пугачева, покорял Крым, брал Измаил. И надо же было случиться, что, когда привез четыре года назад в Петербург мирный договор с турками, его не отпустили назад, к родной армии, а назначили генерал-прокурором и вдобавок государственным казначеем. Александр Николаевич понимал, что обязан своим возвышением светлой памяти дяди — светлейшего князя Григория Потемкина Таврического. Со временем Самойлов почувствовал, что не годится для придворной службы. Во-первых, потому что ощущал себя здесь новичком, недоучкой, во-вторых, потому что догадывался, что его честным именем прикрывают довольно сомнительные махинации, идущие во вред России. Граф уже решил, что попросит императора Павла вернуть его в армию. Можно в Персию, где сейчас идет война, можно в Швецию, где, наверное, скоро будет. На худой конец, можно и в Польшу, где вечно какие-никакие, а заварухи есть. Хоть куда, лишь бы чувствовать, что ты честен и при деле. Тогда и умереть не боязно. Сгореть, как сухие полешки…

Лицо президента военной коллегии Салтыкова было непроницаемо. Граф удобно устроился на любимом стуле императрицы у входа в спальню и, казалось, подремывает. Лишь ловкий царедворец мог заметить лукавый огонек его острых карих глаз, настороженное внимание к каждому новому событию в спальне, к каждому новому человеку.

Николаю Ивановичу на днях исполнилось шестьдесят. Многие годы он был добрым воспитателем цесаревича Павла Петровича, а затем его детей, Александра и Константина, одновременно будучи тайным доносителем императрицы. Это он сумел подставить в нужную минуту уже состарившейся Екатерине своего молодого родственника Платошку. И тот не подвел, не скупился выпрашивать для сводника у возлюбленной государыни награды, поместья, должности. Теперь, кто бы ни пришел к власти — сын или внук, — Платону конец. Что ж, послужим верой и правдой одному из своих воспитанников…