Русский язык на грани нервного срыва

До недавних пор я мало интересовался законодательной деятельностью. Однако внезапно, как и многие другие лингвисты, оказался вовлечен если не в нее саму, то по крайней мере в дискуссии по ее поводу. Случилось это после того, как наши депутаты заговорили о законе о русском языке.

Какое-то время шла подготовка закона, сопровождающаяся выступлениями его инициаторов, а затем он с легкостью стал проходить чтение за чтением, несмотря на достаточно сильную критику в средствах массовой информации.

Надо отдать депутатам должное. С каждым чтением закон становился все лучше. Исчезали некоторые абсурдные и пустые формулировки, появлялись разумные идеи. Было изменено даже название. Казалось, еще чтений пять-семь, и выйдет что-то дельное. Но, во-первых, у закона всего три чтения. А во-вторых, это только казалось. Из этого закона ничего дельного получиться просто не могло. По определению.

Тем не менее, хроника событий такова. 5 февраля 2003 года закон прошел заключительное третье чтение в Государственной Думе, но был отклонен Советом Федерации и отправлен на доработку. Именно между этими двумя событиями и развернулась резкая дискуссия. Затем, после незначительных исправлений и уже без всяких дискуссий, закон был принят Государственной Думой 20 мая 2005 года и одобрен Советом Федерации 25 мая 2005 года.

Обращусь к более ранним этапам создания закона. Изначально он назывался законом «О русском языке как государственном языке Российской Федерации», и уже в названи

и отражалось некое противоречие, которое сохранялось, и, более того, развивалось в самом тексте закона.

В названии закреплялась определенная подмена понятий. Вместо закона о государственном языке предлагался закон о русском языке как государственном. Нетрудно представить себе дальнейшее развитие подобной логики и, скажем, вместо закона о президенте предложить закон о конкретном человеке как президенте и т. д. В действительности уже само название выдавало потаенные мысли депутатов: им хотелось говорить о наболевшем, то есть именно о русском языке, а чтобы оставаться юридически корректными, приходилось скрываться за формулировками о государственном языке. Несовместимое совмещалось плохо.

Текст закона также представлял собой соединение разных жанров и, говоря научным языком, смешение коммуникативных установок.

Главной составляющей закона стали различные декларации в поддержку русского языка. Государству или правительству вменялось осуществление различных действий, направленных на защиту и поддержку русского языка (в том числе загадочных «иных мероприятий»). В ведении органов власти оказывалось сохранение самобытности и чистоты русского языка, повышение культуры русской речи. Не будучи юристом, трудно понять юридическую ценность подобного рода формулировок, с обыденной же точки зрения, они выглядели довольно странно, особенно в сочетании с совершенно конкретными рекомендациями и запретами.

Эти предписания и запреты, адресованные непосредственно гражданам страны, и были вторым жанром. Запреты касались употребления нецензурных слов, сквернословия вообще, оскорблений с помощью языка, а также использования иностранных слов. Кроме некоторой невнятности формулировок, настораживал тот факт, что из текста закона не было ясно, как будут наказываться соответствующие нарушения.

Наконец, в-третьих, это была не очень удачная попытка сформулировать сферу употребления государственного языка. То есть в самой идее задать область функционирования государственного языка ничего плохого нет, но депутаты сразу же замахнулись на слишком многое: на культуру и прессу, промышленность и театр и так далее и тому подобное. Вместо того чтобы ограничить данную область, закон использовали как инструмент захвата и распространения.

Лингвистический анализ текста показывает, что между целями авторов текста (их коммуникативной установкой) и формой, в которую текст попытались облечь, существует все то же неустранимое противоречие. Закон был вызван не юридическими, социальными или лингвистическими причинами, а, очевидным образом, политическими. В конечном счете, это был поиск национальной идеи, создание своего рода государственного культа русского языка, которому не слишком умело попытались придать форму закона.

Этот текст по своей сути был вовсе даже не законом, а особого рода патриотическим высказыванием о русском языке, содержащим, с одной стороны, его восхваление («декларативная часть»), с другой стороны, не вполне ясную угрозу, не вполне понятно кому адресованную («запретительная часть»). Оставшаяся третья составляющая собственно и несла юридическую нагрузку, придавая тексту как бы юридическую форму.