Русский язык на грани нервного срыва

Это просто был главный инструмент. Мои дети, когда выучили глагол работать, считали, что это значит “сидеть за пишущей машинкой”, ну и иногда по ней постукивать. Это, значит, я переводил, писал диплом, потом диссертацию, потом статьи, потом… в общем, зарабатывал на хлеб насущный. Я помню три машинки. У отца был “Ундервуд”, и когда я стал жить отдельно, мне его здорово не хватало. И я завел себе “Эрику” с латинским шрифтом и “Унис” с кириллическим. Ну, про “Эрику” – то всем известно (я имею в виду всем тем, кто слушал Александра Галича), берет она, стало быть, четыре копии (и нам этого в то давнее время хватало).

Нет, все-таки надо процитировать, хотя бы для того, чтобы произнести еще одно ушедшее слово самиздат, которому и посвящены эти строки Галича:

Что ж, зовите небылицы былями,
Окликайте стражников по имени!..
Бродят между ражими Добрынями
Тунеядцы Несторы и Пимены.
Их имён с эстрад не рассиропили,
В супер их не тискают облаточный:
“Эрика” берёт четыре копии,
Вот и всё!
…А этого достаточно.

Пусть пока всего четыре копии –

Этого достаточно!

(А. Галич. Мы не хуже Горация

)

А вот про “Унис” расскажу очень личное. Был я уже аспирантом, наверное, и тут слух прошел, что выбросят пишмашинки, то ли в ГУМе, то ли в ЦУМе, то ли где, не помню точно, ну, не сами машинки, а подписку на них. Открывалось это часов в восемь – утра, естественно. И надо было решать, во сколько ехать, ясно, что в шесть поздно, а в одиннадцать вечера накануне очень уж неохота. И пошел я пешком к половине четвертого (на такси-то деньги у аспиранта откуда возьмутся, да и на такси за пишущей машинкой ехать как-то не комильфо). И встал в очередь, в интеллигентнейшую, между прочим, очередь, но и длиннейшую. И где-то номерах в двадцати от себя увидел своего университетского знакомого, а потом и еще кто-то из наших подошел. Короче, был я во второй пятисотке, а месяца через три пришла открытка на “Унис”. Купил я “Унис”, и жили мы долго и счастливо, пока нехорошие люди не придумали компьютер.

И еще надо вспомнить одно слово. Копирка. Звучит оно как-то несерьезно, но улыбаться в этом месте я не советую. Здесь уж позвольте без сантиментов, вещь была нужнейшая и важнейшая. Почему нужнейшая? А как бы иначе “Эрика” брала четыре копии? Три копирки закладывались между четырьмя листами, и пишмашинка печатала. И дефицитнейшая вещь была. Приходилось таскать по нескольку листов с работы. И добавлю уж еще – из области сокровенного и подсознательного. Вещь тончайшая, я бы даже сказал – нежнейшая. Когда удавалось раздобыть пачку, то она так и переливалась, изгибаясь в руках и напоминая то ли пантеру, то ли какую-то иссиня-черную рыбу. Кстати, иногда использовалась и без пишущей машинки. Но, как я уже сказал, нехорошие люди придумали компьютер, а еще и копировальный аппарат, и пришлось своими руками выбросить купленную много лет назад пачку листов этак в пятьдесят. Правда, копирка уже высохла и ни на что не годилась.

Но вот тут-то и наступает самый интересный момент. Оказывается, многие уже не помнят, как эта штуковина называлась (я имею в виду не копирку, а само печатающее устройство). Сейчас-то я уже все правильные слова произнес и над своим читателем эксперимент ставить не стал. А в последнее время я его проводил неоднократно, либо показывая картинку, либо описывая словами (Как называется тот механизм, на котором мы порождали тексты раньше? – Нет, не компьютер. В докомпьютерную эпоху). В студенческой аудитории ответ однозначный и без вариантов – печатная машинка.

Ну хорошо, пусть так, а как еще, как иначе? Не знаете? Затрудняетесь ответить? В смешанных по возрасту компаниях первой все равно произносится печатная машинка, и только потом кто-то постарше вспоминает машинку пишущую. Возникает короткая дискуссия, в результате которой все соглашаются с обоими вариантами. Но я-то не согласен. В текстах последнее время тоже сталкиваюсь с печатной машинкой. Вот, например, в интервью, взятом в 2010 году у Артемия Троицкого, читаю: “Печатных машинок не было, поэтому журнал был рукописный”.