Русский язык при Советах

А может быть,

в наркомы кандидат.

(Стихи о комсомоле).

Знакомство общественности с миром «блата», его бытом и языком, происходило и через песни, распевавшиеся в трамваях, поездах и просто на улицах беспризорными, желавшими таким образом заработать себе на хлеб. Иногда эти песни были грустно-лиричными, вроде переделанной старой матросской песни:

Свеча горит дрожащим светом,

Урканы спят спокойным сном…,

иногда же явно бандитскими, как знаменитая «Мурка»:

Здравствуй, моя любка, ты моя голубка,

Здравствуй, дорогая, и прощай!

Все наши малины ты зашухерила,

А теперь маслину получай.

Разве не житуха была тебе с нами,

Разве не хватало барахла?

Для чего ж связалась с лягашами

И пошла работать в Губчека?

Однако, такая специфическая лексика не помешала этой песне стать одной из излюбленных и у не беспризорной молодежи.

Даже «Большая Советская Энциклопедия» (т. XIII, стр. 136, статья «Воровская (блатная) поэзия») вынуждена была признать, что

«влияние воровской песни на песню городского и сельского населения очень велико. Многие из блатных песен или их отрывки поются рабочей и учащейся молодежью как городской, так и деревенской. Школьники через детские дома и беспризорников вобрали многое из блатных мотивов».

Популярность блатных песен обуславливалась не так распущенностью советской молодежи, как самой системой, при которой всё до тошнотворности регламентировано, всё «спущено сверху» в широкие массы, создано по пресловутому «социальному заказу», значительно больше, чем по вдохновению. Именно тяга к чему-то стихийно-возникшему, рожденному не директивой партии и правительства, а самою жизнью, пусть неприглядной, но самостоятельной, пусть преступной, но свободной, приводила молодое поколение к увлечению блатным фольклором.

Многие языковые особенности беспризорных и «блатных» дошли до советского гражданина уже в период изживания беспризорничества. Советская власть сумела к началу 30-х годов положить конец этому злу [32], и те из несчастных, которые не безнадежно погрузились в воровской омут, часто кончая жизнь в далеких концлагерях, стали перевоспитываться в многочисленных детских домах и трудовых колониях.

Юноши и девушки, отказавшиеся от часто глубоко укоренившихся привычек прежней бесшабашной жизни, шли на фабрики, заводы, в высшие учебные заведения, неся в них «родной», так полностью и не вытравленный жаргон, заражая им товарищей и утверждая его в толще языка.

В своей книге «Язык литературы» (стр. 150) В. Гофман указывает:

«Еще в 1927 г. газета «Молодой ленинец» (№ 196) била тревогу по поводу языковых «следов от хулигана к фабзайцу» и предупреждала против «блатной музыки» (воровского жаргона):

«В стороне, за столиком сидела группа молодежи. Один из них горячился: «Он с ней чичулится. сахарится, а меня заставили смотаться». Паренек дрожал от негодования, стучал кулаками по столу. Оказалось, что паренек говорил: «Он с ней гуляет «парой», целуется, а меня заставили убраться». Дальнейший ход разговора был совсем непонятен. Говорили на каком-то особом языке. Тут была жалоба на «стрематушек» и «фурфорсеток» (как оказалось, имели в виду девушек), угроза кого-то «оплетовать» (избить). Подошел третий… сморщился и сказал: «Глот, дерябнул, брось аноху строить». Третий оказался довольно разговорчивым и разъяснил мне смысл этих слов: «Крикун, выпил, брось дурака валять». Это были рабочие ребята».

Теме борьбы против арготизмов в языке учащихся и комсомольцев посвящена и статья Л. Якубинского «Культура языка» (Журналист, № 1, 1925).

В своем курсе лекций по лексике современного русского языка, изданном Московским университетом в 1954 г., Е. Галкина-Федорук вынуждена была признать (стр. 123), что

«…после революции «блат» через беспризорных детей стал распространяться и среди учащихся, а затем через молодежь проник и в рабочую среду, и даже в художественную литературу».

Все вышеуказанные соображения о влиянии языка беспризорников подкрепляются исследованиями известного датского языковеда Иесперсена. Он проследил язык бездомных сирот, уцелевших после свирепствовавшей в Англии в Х1У-ХУ веке чумы, унесшей две трети населения, и установил, что этот своеобразный жаргон оказал влияние на дальнейшее развитие английского языка. Не слыша речи родных, дети создали свой диалект и, став взрослыми, внесли некоторые элементы его в общую разговорную речь.

Тот же О. Иесперсен ‹Jespersen›, в своей книге «Language, its nature, development and origin ‹London, 1922›», стр. 261, отмечает следующее: