Русский канон. Книги ХХ века. От Чехова до Набокова

Отец Александра – первый из духовных странников, идейных скитальцев. Почему, однако, так необычен его путь? Почему он ищет расположенную под небом другую губернию на дне озера? Платонов, кажется, опирается на один из национальных культурных архетипов – китежскую легенду.

Во времена Батыева нашествия ушел на дно озера Светлояра (в Нижегородской губернии), сокрылся Божьим повелением от глаз захватчиков, стал невидимым град Китеж. Но для праведника видны в прозрачной воде церковные купола, слышится колокольный звон, уходит с берега на центральную площадь накатанная дорога. Город откроется людям только перед Страшным судом. Так что он – промежуточная станция к новому небу и новой земле.

Пересказ и интерпретацию китежской легенды предпринимали в XIX – начале XX века П. Мельников-Печерский (роман «В лесах»), М. Пришвин (очерки «У стен града невидимого»), М. Горький (приписанный бабушке фольклорный стих в повести «В людях») – писатели, несомненно знакомые Платонову. Наиболее интересный поворот темы, прямо совпадающий с платоновской историей рыбака в некоторых деталях, предложил В. Короленко в очерках «В пустынных местах» (1890).

Автор-рассказчик прямо на берегу озера Светлояра слышит от рыбака историю старичка, который после долгой подготовки бултыхнулся в воду с лодочки: «Теперича, говорит, надобно мне туда попасть небеспременно. Оттеда уже известно дело: преставишься в экой благодати, прямо в рай…» Скептики считали: «Утоп Кирила Самойлов, больше ничего». А люди понимающие возражали: «Не иначе это Кирила Самойлов в Китеж отправился». Действительно, потом из озера на сытых лошадях выезжали похожие на монахов мужики, купили у встречных зерно, расплатились и снова скрылись в озере. С ними был и исчезнувший старик.

Рассказав очередной эпизод китежской легенды, рыбак снимает с крючка очередного окуня. Скептический слушатель пытается сразить рыбака убойным последним аргументом: «Я невольно засмеялся. Он посмотрел на меня, тоже слегка улыбнулся и спросил: „Чего ты? Не надо мной ли, дураком?“ – „Нет, дедушка. А только подумалось мне чудное…“ – „А что же, милай?“ – „Ведь озеро-то… Одна видимость?..“ – „Ну-ну…“ – „И воды тут нет, а есть дорога и главные ворота?..“ – „Это верно“. – „Так как же вот окунь-то? Выходит, и он только видимость“. – „Поди ты вот… А?“ – сказал он с недоумевающей благодушной улыбкой. И потом прибавил: „А мы-те, дураки, жарим да кушаем“. Он опять вынул окуня, посмотрел на него, взвесил на руке и сказал: „Порядочный, гляди. Еще бы парочку этаких, – уха!“»

В начале очерка Короленко формулирует китежский парадокс: «Итак, над озером Светлояром стоят два мира: один – настоящий, но невидимый, другой – видимый, но ненастоящий. И сплетаются друг с другом, покрывают и проникают друг в друга. Ненастоящий, призрачный мир устойчивее истинного. Последний только изредка мелькнет для благочестивого взора сквозь водную пелену и исчезнет. Прозвенит и смолкнет… И опять водворяется грубый обман телесных чувств…»

Для интеллигентского сознания повествователя призраком все-таки представляется Китеж. Реальный окунь опровергает легенду. В сознании народном, «почвенном» этого противоречия словно не существует. Китеж – есть, и Кирила – там, и никакие шуточки, никакие окуни не могут этого отменить. Реально лишь то, во что глубоко веруешь.

Платоновский рыбак, отец Александра – из той же породы людей, для которых невидимый мир является истинной реальностью – первый из взыскующих града, вот-вот заполнящих страницы романа. Но по первой части об этом еще трудно подозревать. Испытующий жизненный жест остается без отзыва и без последствий: «Над могилой рыбака не было креста: ни одно сердце он не огорчил своей смертью, ни одни уста его не поминали, потому что он умер не в силу немощи, а в силу своего любопытного разума». Его тягу к духовным странствиям наследует только сын: «Сколько он ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось какое-то порожнее место – та пустота, сквозь которую тревожным ветром проходит неописанный и нерассказанный мир. В семнадцать лет Дванов еще не имел брони над сердцем – ни веры в Бога, ни другого умственного покоя; он не давал чужого имени открывающейся перед ним безымянной жизни. Однако он не хотел, чтобы мир оставался ненареченным – он только ожидал услышать его собственное имя из его же уст, вместо нарочно выдуманных прозваний».

До поры до времени эта пустота, открытая всем впечатлениям бытия, остается незаполненной. Обращенное к «будущей жизни» признание: «Вот это – я!» – встречает трезвую реакцию приемного отца: «Чтец ты – и больше ничего…»

Будущая жизнь подкрадывается незаметно, события не происходят, а сваливаются на людей. «Поезда начали ходить очень часто – это наступила война». В октябрьскую ночь в городе стреляют: «Там дураки власть берут, – может, хоть жизнь поумнеет».