Русский канон. Книги XX века

Трифонов пишет не становление характера, а биографию времени, не роман судьбы, а судьбу идеи. Пропуская, проговаривая все остальное, он сводит на очную ставку начала и концы – «начало новой эры» (привычное клише советской эпохи) и ее предварительные итоги (последняя хронологическая точка – весна или лето семьдесят пятого – почти совпадает со временем работы над книгой).

Фабульно «Старик» закольцован историей любви. «Первая военная осень, туман, Петербург, после уроков всем классом идем в госпиталь на 22 линии, нам четырнадцать лет – ей исполнилось, а мне еще нет, скоро исполнится, но недостаточно скоро… Это и было, называемое любовью». Расходясь и снова сталкиваясь с Асей, не смея признаться в своем чувстве, Летунов пронесет его до двадцать первого года, когда его любимая станет дважды вдовой. Потом она исчезнет из его жизни на полвека, чтобы возникнуть внезапно и мучительно. С письма Аси начинается книга, встречей с ней роман фактически заканчивается.

«…Мчусь в станицу Михайлинскую, где арестован комкор, на второй день там, забрать Асю, теперь или никогда, черныш в дубленом тулупе с маузером в желтой коробке встречает на крыльце, щупает белыми глазами, тянет руку за документом, потом говорит: “Взята вместе с ним по групповому делу. А ты кто ей будешь?” Не помню, что отвечаю, может быть “друг”, может быть, “брат”, а может, “никто”, и на этом конец, и все, и навсегда, на жизнь, обледенелое крыльцо, красноармеец в тулупе, я сажусь в снег, остальное неинтересно, разве эта сухенькая, гнутая старушонка – она?» (такова концовка внутреннего монолога, очередного перечня, одного из самых пространных в романе, занимающего полторы страницы).

Но фабульная ниточка лишь в самой незначительной степени покрывает сюжет. Подлинным сюжетом становится живописание воздуха, атмосферы эпохи. «Время и место» – точная формула не только последнего романа, но и всей поздней трифоновской прозы.

Воспоминание как мотивировка развязывает автору руки. Вместо линейной серии картинок, с обязательными для романа о революции и гражданской войне лубочными эпизодами (февраль – комичный Керенский – Ленин на броневике – Смольный – штурм Зимнего – победоносное шествие Октября по стране), в «Старике» возникает кубистский монтаж, литературная «Герника», где морда быка, обломки статуй, разные ракурсы плачущих и умирающих людей, искаженных страданием лиц создают мощный противоречивый образ, не имеющий единой перспективной точки схождения.

Война четырнадцатого года в сознании этого поколения (в сравнении с поколением, изображенным в «Докторе Живаго», для которого именно первая мировая становится началом новой эпохи) остается гимназической игрой: благотворительные походы в госпиталь на 22 линии, «герой-скотина» Губанов, который пишет верноподданические воспоминания для школьного журнала и лапает Асю.

Февраль семнадцатого припоминается Летунову тоже вроде бы забавным эпизодом, который в авторской перспективе оказывается смысловым сгустком, важным символом. На уроке анатомии должны препарировать крысу. Но введенный после революции в этой и без того передовой гимназии (директор и его жена, Ольга Витальевна, – энтузиасты, поклонники Томаса Мора и Кампанеллы) школьный совет посылает делегацию к учителям, дебатирует вопрос, устраивает собрание. На собрании одни, забыв о скромно ждущей своей участи крысе, рассуждают о Парижской коммуне, гильотине и исторической целесообразности, другие отстаивают права обреченной на заклание Фени (у крысы есть даже имя). «Великие цели требуют жертв! Но жертвы на это не согласны! А вы спросите у крысы! А вы пользуетесь немотой; если бы она могла говорить, она бы ответила!»

Крысиный вопрос решается всеобщим школьным голосованием. Зоологический гуманизм торжествует. «Крыса помилована. Володя торжественно выносит клетку во двор и в присутствии всех выпускает несостоявшуюся жертву науки на свободу. Волнующая минута! Особенно возбуждена Ольга Витальевна, да и мы догадываемся, что дело касается не крысы, а чего-то более важного. Немного омрачает настроение финал: наша Феня, оказавшись на воле, сбита с толку, зазевалась, и ее тут же хватает какой-то пробегающий по двору кот…»

Ирония истории проявляет себя пока незаметно в этом мимолетном эпизоде. Справедливость демократически восторжествовала всеобщим голосованием, но крыса не успела воспользоваться ее результатами. Идея и реальность, намерения и результаты драматически не совпали.

По мере развития событий слова становятся все более жестокими, и зазевавшимися жертвами оказываются уже не крысы.

Относящийся к марту семнадцатого очередной трифоновский перечень (похороны на Марсовом поле) оканчивается выкриком дяди Шуры: «Проявляйте выдержку и терпение, друзья! Сегодня день великой скорби и великой свободы… Нет страны в мире, друзья, более свободной, чем Россия!»