Русский Харбин

Но если технические специалисты, служащие на КВЖД, еще могли рассчитывать на неизменность своего статус-кво, то очень многие из числа перебравшихся в Харбин военных и обыкновенных беженцев просто не могли найти работу по причине невостребованности своих умений и знаний и потому принуждены были влачить жалкое существование. Невыносимые условия быта побуждали целые семьи и отдельных эмигрантов к отъезду на юг, всегда считавшийся благодатным, и большинство русских людей, еще в середине 1920-х перебралось в Шанхай. В Харбине стали закрываться русские школы, институты, больницы, торговые дома… А те эмигранты, что все же решили остаться в Харбине, по недавно приобретенной «демократической» думской традиции раскололись на несколько «фракций» и стали соперничать друг с другом, упражняясь, как это водилось в российских думах до 1917 года, в политической риторике. На правом фланге местных демагогов группировались силы, боровшиеся с большевиками и не смирившиеся со своим поражением, но не желавшие ничего предпринимать для активной борьбы. На левом, не без помощи заезжих большевистских советников, развернули свою деятельность в поддержку советской власти Объединенная конференция профессиональных, политических и общественных организаций полосы отчуждения и сильные левые профсоюзы. Возникло даже местное движение за «смену вех» в отношении большевиков, но, не получив должной поддержки со стороны харбинской общественности, рассеялось и приказало долго жить. Наблюдая бессмысленность политической риторики о судьбах России между соперничавшими политиканами в то время, когда собственное будущее русских в Маньчжурии становилось все менее предсказуемым, исследователь харбинской политической жизни тех лет сделал одно важно наблюдение, говоря о потере частью эмиграции уважения в глазах местного населения: «Эмигранты-беженцы встревожили и всколыхнули не только мир железнодорожников в Манчжурии, они потрясли и весь Китай. Впервые китайский народ осознал, что бедность, лишения, беззащитность, бесправие, полуголодное существование не только удел кули. Он увидел, что это стало и уделом русского беженца. Впервые до сознания китайского народа дошло, что «белые люди», которых он до этого знал как могущественных, богатых, утопающих в роскоши и неге в полудворцах и виллах Шанхая, Тяньзиня, Циндао, могут оказаться такими, как и русские беженцы…»[15]

Впрочем, с самого начала, со времен фильтрационных и карантинных лагерей на границах с Россией в начале 1920-х годов, на содержание русских, прибывших походным порядком и сдавшихся на милость китайцев, их правительство отпускало средства, едва достаточные для полуголодного существования людей. Да и после, когда части «отфильтрованных» новых эмигрантов было позволено выбрать себе новое место жительства в Маньчжурии, местные русские старожилы Харбина встретили их далеко не доброжелательно. Ведь десятки тысяч нуждающихся соотечественников нарушили безмятежный быт железнодорожников, заставив призадуматься о том, что и их собственное положение стало не таким прочным, как доселе казалось. А вскоре «коренные» жители Харбина смогли убедиться лично в том, что политический раздор между Китаем, СССР и Японией из-за КВЖД в случае возникновения масштабного вооруженного конфликта грозит выбить из-под ног прочную основу и их существования. Впрочем, постепенно обе «партии» — старожилов и беженцев, осознав неизбежное единство судьбы, свыклись с существованием друг друга. «Все ж мы русские люди», — утешали себя и те и другие. Мемуарист утверждал, что «последние нашли в первых то, чего им не хватало: людей более высокой культуры, характера, предприимчивости, выдержки».[16]