Русский хор

«А они к другим попадут, и у других начнутся разбои».

«А когда попустительство было к добру? — вздохнула Марья Никитишна. — Сам подумай. Дать мужикам волю, они косу да топор бросят, обленятся, все пожгут, чем будем кормиться?»

«Нынче не кормиться надо, а служить государю, — укорил гость. — Ты поберегись, матушка, поберегись. — Короткую трубку так и не выпускал из сильной правой руки, выложил на стол кисет с зельем, нет-нет искоса поглядывал на Алёшу, чему-то неведомому другим дивился. — Видел на столе у тебя куранты „Ведомости“, это хороший знак. Это правильно, ты следи внимательно, что в столицах указывают к запрету. Несуны лесные, небось, у тебя не вывелись. Являются, наверное, и пророчицы, и проповедницы, разве нет? Ты запомни, что ныне даже полевые травы для лечения брать разрешается только через приказные руки, доведи это до всей дворни. Ножей с острыми концами при себе не носить, так приказано. Кожаные трубы иметь при каждой усадьбе на случай пожаров, и дóмы строить каменные».

«Где же столько камня найти?» — всплескивала руками тетенька.

«На столицу больше понадобилось, а нашли. В Петербурх в первое время ни телегу, ни человека не пускали с пустыми руками».

«Ох как трудно», — пожаловалась тетенька.

И обстоятельно обсказала гостю, как у нее у самой идут дела со спорными деревеньками.

«А ты была в губернии? Кто занимался этим?»

«Я специального француза из Москвы выписала».

Кригс-комиссар покачал головой. «Своего управляющего надо иметь. Такого, чтобы знал губернию, чтобы смыслил в земельных делах. Знаю в Москве одного стряпчего, тот еще крючок, могу присоветовать».

«Да чем он лучше?»

«Досконально знает законы и указы».

«Ну, батюшка! Разве в Париже не крючки сидят?»

«По прешпектам Парадиза навоз не валяется, а в Париже открыть окно — задохнешься от зараженного воздуха. Я там был. Там лавки кругом. В одной лавке — битая скотина, в другой дамы толкутся. Мухи летят от одной лавки к другой и обратно. Обо всем в Париже судят решительно, а дела не было и нет. И вообще француз, если пропитание имеет, даже убивать не пойдет, довольствуется обманом. Да что я рассказываю. Алёша вернется, сама расспросишь».

«Как вернется? — растерялась тетенька. — Откуда?»

Кригс-комиссар на это не сразу ответил. Только подумав объяснил, густо пуская дым из трубки, что француза он заберет с собой, что за ловким этим французом Анри Давидом некое дело тянется, он вдов обманывал в Москве. «И не поленись, — строго закончил, не отводя глаз от зардевшейся Марьи Никитишны, — сама повидай своего губернатора, вырази уважение, порастряси мясá. Губернатор мыслит широко, он тебя поймет. К примеру, попросит по десяти душ с крупных имений в войско, а ты дай на душу больше. Он самых умных робят определит в учебу».

«Откуда взять столько умных, не грибы чай, — опустила глаза тетенька. Но не удержалась, повела взглядом на племянника. — Мой Алёшенька грамотен, к музыке прислушивается».

«Зачем музыка в таком отдалении от столиц? — Кригс-комиссар Благов неодобрительно постучал по полу деревянной ногой. — Наверное, до сих пор у костра, как в древности, пляшете? Забыли, что от всего лишнего люди впадают в грех, начинают думать, что человека можно создать негрешного в Адаме. Вот государь истинно любит флейты и барабаны, это и есть музыка».

Помолчав, уставил взгляд на Алёшу.

«Хочешь служить?»

«Не знаю».

«Хорош недоросль, лежит под боком у доброй тетеньки. В усадьбе, — неодобрительно указал, — прокиснешь, как невостребованный масленок. Всякими непотребностями займешься, взгляд у тебя уже влажный. — Кригс-комиссар опять постучал под столом деревянной ногой. — Хочешь, подарю солдатский тесак?»

«Да зачем? — испугалась Марья Никитишна. — Сам говоришь, не дозволено ныне носить при себе колющего».

«Лучше колющее носить, чем в деревне киснуть, — противоречиво ответил кригс-комиссар и не спускал, не спускал глаз с Алёши, чем-то он притягивал гостя. Вбирал длинное лицо Алёши, прямые волосы, лоб округлый. — Ныне выбор широкий есть, не как в старые времена».

«Да какой выбор?»

«Или ума набираться, или сваи на Неве бить».

Гость выпил еще настойки, особенно посмотрел на немца, и немец в ответ важно кивнул. За столом без кавалера Анри Давида герр Риккерт явно чувствовал себя увереннее. Алёша безмолвно следил за разговором. Такой голос, как у кригс-комиссара, в стороне надо держать — всех глушит. А Марья Никитишна сглаживает, сглаживает, все сглаживает, боится чего-то непонятного.

Вот указала на сухую руку гостя: «Где же тебя так?»

Гость постучал деревянной ногой об пол. «С турками под Азовом. Мы со Степаном Михайловичем, — с укором поглядел на Алёшу, — первыми лезли на каменную стену. Бог миловал, только горящим бревном ударило».

«А рука почему высохла?»

«Вот все тебе вынь да положь, матушка».

«А как иначе, — сказала Марья Никитишна. — Ты моего робенка хочешь в Парадиз забрать, а у него пока все свое имеется. И руки и ноги. Зачем молодому судьбу дразнить?»