Русский Лондон

Эти беглые, случайные, бессистемные наброски не претендуют, понятно, дать полное понятие о городе-сфинксе, Лондоне. Это только материал для большой будущей книги. Это мелочи Лондона: в мелочах иногда легче схватить главное.

Почему «город-сфинкс»?

Ни об одном городе в мире нельзя услышать столько разноречивых, совершенно противоположных мнений, как о Лондоне.

Мрачный, печальный с первого впечатления. Самый большой в мире и самый мрачный в мире. «Лондонские туманы»… Обескураживающий и давящий, прижимающий нового человека к земле своей громадностью и своей суровостью…

И такой уютный внутри, когда обживешься, приживешься, узнаешь тайники этого десятимиллионного города.

Климат такой неприветливый и такой мягкий…

Город, где находили спокойный приют даже анархисты, куда ехали русские и всякие другие эмигранты отовсюду гонимые; где нашли второе отечество триста тысяч русских евреев и полюбили его искренно; где живут лучше, чем дома сто тысяч негров и китайцев… И вместе с тем страшный город!

Город скрытный, все спрятавший для нового глаза. Дома окружены высокими каменными заборами. Чтобы не видно было внутрь…

Такова и душа этого народа.

Громадная, глубокая, загадочная, привыкшая править, холодная и добрая. Начинаешь кое-что понимать в ней, только долго-долго присмотревшись. И внимательно изучивши, опять узнаешь, что далеко не все понял, и не так понял…

Загадочнее этой души только русская.

Берлин. Февраль 1922.

Во всех больших городах, во всем мире: западная часть – богатая, аристократическая, восточная – бедная, пролетарская.

Почему это?

В Лондоне это разделение тоже резко подчеркнуто, хотя Лондон такой громадный, 10-ти миллионный конгломерат, что теперь часто это правило нарушено. Теперешний Лондон состоит из десятков бывших отдельных городов, и в каждом из них были бедные и богатые. Получилось так: дорогой квартал, шикарные особняки, а соседняя улица – грязный рынок, и ютится беднота.

Для тех, кто был в Лондоне давно, теперь после войны он совсем иной. Лондон изменился за время войны, пожалуй, больше, чем всякий другой город на земном шаре, за исключением разве Петрограда и Москвы.

Когда-то туристов возили к половине 9-го утра на Лондон-бридж (мост) смотреть на толпу клерков, которые сплошной толпой идут в Сити на службу, со станции Уотерлу. Было замечательно тем, что все эти десятки, сотни тысяч людей, одеты были один как другой, в длинных сюртуках и цилиндрах. Ничего этого не осталось. Цилиндр почти ушел из Лондона и его только изредка видишь в шикарном автомобиле или на настоящем упорном лондонце – потертом и обношенном, но не желающем расстаться с традицией. Даже на разъезде из оперы, не все цилиндры.

В Англии, в Лондоне, традиция – все. Традицией живет нация и в этой традиции ее неизмеримая сила. Но меняется кое-что и в неизменных традициях. Вместе с цилиндрами ушли и былые «хэнсэмы»[389] – лондонские извощики, каретки на двух колесах, с кучером наверху; их съели мотор-кары, и теперь «хэнсэм» стоит, как достопримечательность, в Кэнсингтонском музее.

Нет и белой палочки у лондонского полисмэна, у «боби». Палочка ушла под напором идей современности: палка – не демократично, символ насилия, грубая сила – нельзя больше. Теперь «боби» делает просто знак ручкой и этого жеста слушаются не меньше.

Лондонская полиция – лучшая в мире, и даже не лучшая: она совершенно особенная, ее не с чем сравнивать, нигде нет подобной. Нету на свете существа спокойнее, чем лондонский «боби»[390]. Я наблюдал его в самые юмористические моменты.

Старый Лондон остался только кое-где, в переулках, куда меньше проникла война. Там Лондон прежний, самый интересный. Большая улица демократизировалась в самом худшем смысле слова, тут перестали уважать традицию, она живет в переулках.

Ночью на улицах Лондона появляются тени прошлого – кэбы, хэнсэмы, торговцы горячим, с лотком освещенным маленькой керосиновой лампой, и выходят люди, которых днем никогда не увидишь, в каких то особых давнишних костюмах. Днем в них показаться нельзя, они слишком стары и годятся только для ночи, и на них днем смотрели бы как на маскарадные.

Моют мостовую и вытирают ее автомобилями-щетками. На скамейках парков и набережной сидя спят люди – им не хватило места в ночлежках или нет трех пенсов заплатить там. Мягко, мелодично шурша по гудрону, плывут мои «Рольс-Ройсы», самые дорогие в мире автомобили, 8.000.000 марок штука; и в них колье по десять миллионов, по двадцать…

* * *

Когда-то рестораны Лондона славились своими специальностями. У Симпсона были знаменитые ростбифы, такие каких нет нигде в мире; у Скотса – необычайные омары, устрицы и лангусты. В итальянских ресторанчиках Сохо – знаменитые ризотто. Каждый ресторан имел свою специальность.

Это ушло. Англичане едят так же много, как и раньше, но не так изысканно, как раньше. И рестораны потеряли свои «специальности».

В театрах, в партере, нет больше фрака с белым жилетом, теперь пиджаки и смокинги, и только изредка прежний изысканный фрак с белым жилетом.