Русский народ в битве цивилизаций

С другой стороны, имеется ряд свидетельств о разработке планов вторжения советских войск в Иран и Афганистан. В феврале 1941 года в несколько раз были увеличены штаты редакций газет Среднеазиатского военного округа, выходивших на языках фарси, урду, афганском, английском, и созданы редакции газет на языке пенджаби. Были массово изданы плакаты, изображавшие дехканина, благодарно обнимающего солдата Красной Армии, — в точности аналогичные плакатам, изданным в 1939 году при вступлении советских войск в Западную Украину и Белоруссию, на маневрах Среднеазиатского военного округа отрабатывалось освобождение народов близлежащих стран (40) (документы имеются в Центральном архиве Министерства обороны в Подольске). В одной работе (28) сообщается интересный факт: до начала войны советской промышленностью массово выпускался истребитель «МиГ-3» — перехватчик, предназначенный для действий на высоте 7–9 тысяч метров, в то время как высота полета основной массы немецких бомбардировщиков была ниже 5700 метров (и это было хорошо известно). Естественной целью для такого самолета были «летающие крепости» и «либерейторы», поставляемые Соединенными Штатами Англии. Создается впечатление, что руководство страны не могло решить: к какой войне готовиться?

Трагически звучит рассказ Жукова о том, что, когда они с наркомом обороны Тимошенко утром 22 июня вошли в кабинет Сталина и доложили о начале военных действий, тот спросил: «Не провокация ли это немецких генералов?» «Немцы бомбят наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Какая же это провокация?» — удивился Тимошенко. «Гитлер, наверное, не знает об этом», — настаивал Сталин. Трагична здесь полная неадекватность реакции, обернувшаяся миллионными жертвами. Сталин отказался даже разрешить войскам вести ответный огонь, пока Молотов не подтвердил, что германский посол сообщил об объявлении войны.

По тогдашним временам поразительно было молчание Сталина в течение 10 дней после начала войны. Надо представить себе жизнь тех лет, когда каждое важное действие или исходило от Сталина, или скреплялось его решением (по крайней мере, так внушалось, и многие этому верили). Все время говорилось о готовности к войне, о ней пели песни — и вот она началась. В сводках назывались все новые города, все дальше в глубь страны. Появилось «Минское направление» — все понимали это так, что немцами уже взят Минск. А Сталин все молчит — это было загадочным.

И речь Сталина 3 июля производит нецельное, иногда совсем странное впечатление. Например, он пугал слушателей тем, что «враг <…> ставит своей целью восстановление царизма», — а для большинства народа такая угроза была весьма абстрактной (молодые знали только по слухам, а для старших «до войны» означало время, о котором вспоминали со вздохом, как сейчас — «до перестройки»). В речи Сталин называет «великого Ленина», предлагает «сплотиться вокруг партии Ленина — Сталина», хотя каждый, кто учился в школе, знал, что в предшествующую войну с немцами Ленин (и вся партия) был за поражение «своего» отечества.

Хрущев, с его явно прорывающейся ненавистью к Сталину, рисует его в первые дни войны перепуганным, растерявшимся. Жуков говорит, что Сталин был растерян лишь в первый день войны, а вообще был «не трусливого десятка». Мне кажется, что личное поведение одного человека, хотя бы и обладающего абсолютной властью, не столь существенно для такого события, как начавшаяся война. Гораздо важнее то, что весь правящий слой оказался в ситуации, которая не вмещалась в их идеологию (а идеология-то и была фундаментом всей их деятельности). Им всем — и Сталину в первую очередь — приходилось приспосабливаться к новой ситуации, причем приспосабливаться очень быстро, когда существование страны, а тем самым и их власть не раз висели на волоске.

В войне так причудливо все сплелось, что победа стала условием выживания и России, и русского народа, и коммунистической партии и, в каком-то смысле, самого Сталина. В этой точке их фундаментальные интересы совпали.

В войне более приемлемыми, более обоснованными оказались многие черты того стиля жизни, который был создан в 1930-е годы, да и личности самого Сталина. Это и всегда были методы «военного типа»: мобилизации, штурма и т. д. Теперь они (хотя бы отчасти) оказались оправданными логикой войны, когда вопрос шел о существовании страны. Нашли применение типичные черты сложившегося режима и стиля сталинского руководства: военно-диктаторского. Ведь в любой стране во время войны увеличивается вес подобных мер — хотя и не до такой степени, как это было у нас.