Русский Нил

С берегов Волги Розанов увез не только обширные познания, но и не менее ценное наследие: реализм миросозерцания и глубокую демократичность. Страницы "Русского Нила", как, наверное, ни одно из его произведений, делают очевидными эти черты его личности. Присутствие Розанова в веке XX может показаться случайным — и от этого происходят многие парадоксы розановской биографии: его вкусы и пристрастия скорее относятся к XIX столетию. Это видно уже по тому набору литературных тем, проблем и персоналий, которые вошли в его неизданный сборник статей "О писателях и писательстве": здесь — вся русская литература "от Пушкина до Чехова". Поэтов и писателей XX века Розанов мало жаловал: его критика Блока, Леонида Андреева, Бальмонта и других иной раз напоминает скорее "порку розгами", нежели литературный разбор. "Новых писателей, «молодых», Розанов почти не читал и был к ним равнодушен, — свидетельствует его друг Э. Голлербах. — Однажды принес из кабинета в столовую целую кипу книг Брюсова и, положив передо мной, сказал: "Ну-ка покажите, что тут есть хорошего — вы знаете в этом толк, я ничего не понимаю"". Достаточно назвать его отповедь Ю. Айхенвальду (см.: "Споры около имени Белинского" — "Новое время", 27 июня 1914 года), который «покусился» на имя Белинского, чтобы увидеть в Розанове старинного и преданного ученика "великого критика". И надо перечитать все статьи, "опавшие листья" и "попутные заметки" о Некрасове, прочитать его статью "Юбилейное издание Добролюбова" (иллюстрированное приложение к "Новому времени", 26 ноября 1911 года, стр. 10–11) — и перед нами встанет тот симбирский гимназист из "Русского Нила", которому «свет» и «тьма» открылись в произведениях шестидесятников. И все это написано не сотрудником "Русского богатства" или "Современного мира" — журналов, хранивших "идеалы шестидесятых годов", но человеком с устойчивой репутацией реакционера, мистика, «нововременца» и всего того, что сопровождает его имя в энциклопедических статьях и аннотированных указателях имен. Такой сочетаемости противоположностей у Розанова удивлялись и его современники. "Он совмещает в себе, — писал безымянный обозреватель, — точно два лица, говорящих на двух различных языках" ("Раздвояющийся писатель" — "Вестник Европы", 1897, сент., стр. 422).

Розанов стал "отрицательным героем" на подмостках новейшей русской истории: с его идеями полемизировали левые и правые, декаденты и «церковники». Эта роль «антигероя» оказалась настолько прочной, что даже сегодня, на чуть ли не вековом расстоянии от тех живых событий, когда формировались политические критерии, она осталась почти без переоценки. И для того чтобы ввести Розанова в современную культуру, недостаточно только ослабить всевидящий идеологический контроль — необходимо перевести отношение к нему в иную плоскость. Розанов один из русских писателей, счастливо познавших любовь читателей, неколебимую их преданность. Уразуметь корни этой любви — быть может, главное условие для понимания его наследия.

В литературу Розанов вошел уже сформировавшейся личностью. Его более чем тридцатилетний путь в литературе (1886–1918) был беспрерывным и постепенным разворачиванием таланта и выявлением гения. Розанов менял темы, менял даже проблематику, но личность творца оставалась неущербной.

Условия его жизни (а они были не легче, чем у его знаменитого волжского земляка Максима Горького), нигилистическое воспитание и страстное юношеское желание общественного служения готовили Розанову путь деятеля демократической направленности. По своему темпераменту он должен был стать одним из выразителей социального протеста. Однако юношеский «переворот» изменил его биографию коренным образом, и Розанов обрел свое историческое лицо в других духовных областях.