Русский офицерский корпус

Русский офицерский корпус, на протяжении двух с лишним столетий объединявший все лучшее, что было в стране, и служивший опорой российской государственности, не пережил этой государственности и погиб вместе с нею в разразившейся национальной катастрофе. Понесший огромные потери в мировой войне, он стал затем главным объектом красного террора, и десятки тысяч его представителей нашли свой конец во рвах и подвалах «чрезвычаек». Гражданская война покончила с русским офицерством как социально–профессиональным слоем российского общества. Несколько десятков тысяч его представителей, до конца сражавшихся за Великую, Единую и Неделимую Россию и уцелевшие в этой борьбе, оказались за рубежом, рассеявшись по всему миру. Еще несколько десятков тысяч (в том числе служивших в Красной Армии) остались на родине, но к концу 20 — началу 30–х гг. их в несколько волн репрессировали. Сотни, пользовавшиеся доверием властей, дожили до конца 30–х, но после очередных чисток из них остались десятки.

Судьба русского офицерства глубоко трагична и заслуживает отдельного обстоятельного разговора. Здесь же хотелось особо сказать о традициях русского офицерства. В первые годы правления большевистской власти ни о каких таких традициях, понятно, речи идти не могло. Новая власть не только не нуждалась в них, но была откровенно враждебна к любым проявлениям не только внутреннего, но и внешнего родства своего комсостава с русским офицерством. Памятники русским полководцам по всей стране уничтожали, надгробные плиты воинских кладбищ пошли на мощение дорог, а человек в золотых погонах надолго сделался символом и воплощением абсолютного зла. Поистине, не было в 20–30–х гг. более ненавистной фигуры и образа, чем образ русского офицера. Быть «бывшим офицером» или находиться в родстве с ним означало носить на себе каинову печать отверженности, быть не то что человеком «второго сорта», а элементом почти преступным. Ненависть к русскому офицерству была столь сильна, что даже во второй половине 30–х гг., когда обозначился объективно вынужденный переход к пониманию национально–государственных задач и вследствие этого появились некоторые элементы, свойственные старой русской армии (введение персональных воинских званий, восстановление казачьих войск), отношение к офицерам осталось прежним. О «реабилитации» русского офицерства не было и речи.

Только с началом войны положение стало меняться, но потребовались еще поражения 1941–1942 гг., чтобы окончательно осознать необходимость обращения к хотя бы внешним атрибутам русских воинских традиций. Акт возвращения золотых погон (вместе со словом «офицер») был, конечно, поворотным пунктом в отношении к русскому офицерству. И хотя он был, в сущности, актом политического мародерства (погоны как–никак введены после того, как были истреблены те, кто носил их по праву, и теми, кто их истребил), с этого времени началось нечто похожее на посмертную реабилитацию русского офицерства. Из новых кинофильмов на 15 лет исчезли отвратительные злодеи и карикатурные идиоты в золотых погонах, лихо разрубаемые пролетарскими клинками{325}. Герои литературных произведений, носящие офицерскую форму, сразу обрели человеческие черты и даже некоторые привлекательные моральные качества (вплоть до анекдотичной эволюции образа офицера от карикатурного к безусловно положительному в одном из романов, первая часть которого была написана до, а вторая — после 1943 г.){326}. В газетах стали появляться статьи о русских офицерах апологетического содержания, некоторые из них были позже сведены в книжку{327}, в то время и появилось словосочетание «традиции русского офицерства». Более того, комсостав советских войск был объявлен носителем «лучших» из них.

Что же, однако, это такое — традиции русского офицерства? Если речь идет о том, чтобы образцово исполнять воинский долг, проявлять мужество и героизм, то это должно быть свойственно военнослужащему любой армии. В остальном же едва ли можно было говорить о какой–то реальной преемственности между русским офицерством и советским комсоставом, в течение многих лет воспитывавшимся во вражде к нему. Если же вспомнить полярную разницу в самоощущении, идеологии, социально–психологическом типе, месте и роли в гражданском обществе и т. д., то вопрос об этом покажется просто неуместным. Тем не менее внешние атрибуты копировались сознательно и последовательно; это позволяет заключить, что имела место, во всяком случае, попытка сделать некоторые шаги к тому, чтобы в перспективе наполнить хоть сколько–нибудь реальным содержанием провозглашенные утверждения о наследовании традиций.