Русский октябрь. Что такое национал-большевизм

Да, он творил живую ткань истории, внося в нее новые узоры, обогащая ее содержание. Медиум революционных сил, он был равнодушен к страданиям и горю конкретного человека, конкретного народа. Он был во власти исторических вихрей и воплощал их волю в плане нашего временно-пространственного бытия. И роковая двойственность, столь явная для нас, современников, почила на нем, как на всех, подобных ему, «исторических героях и гениях»:

Два демона ему служили,
Две силы чудно в нем слились:
В его груди орлы парили,
В его груди змеи вились…[37]

Но мало еще сказать, что он был великий исторический деятель и великий революционер. Он был кроме того глубочайшим выразителем русской стихии в ее основных чертах. Он был, несомненно, русским с головы до ног. И самый облик его – причудливая смесь Сократа с чуть косоватыми глазами и характерными скулами монгола – подлинно русский, «евразийский». Много таких лиц на Руси, в настоящем, именно «евразийском», русском народе:

– Ильич…

А стиль его речей, статей, «словечек»? О, тут нет ни грана французского пафоса, столь «классически революционного». Тут русский дух, тут Русью пахнет…

В нем, конечно, и Разин, и Болотников, и сам Великий Петр. В грядущих монографиях наши потомки разберутся во всей этой генеалогии…

Пройдут годы, сменится нынешнее поколение, и затихнут горькие обиды, страшные личные удары, которые наносил этот фатальный, в ореоле крови над Россией взошедший человек, миллионам страдающих и чувствующих русских людей. И умрет личная злоба, и «наступит история». И тогда уже все навсегда и окончательно поймут, что Ленин – наш, что Ленин – подлинный сын России, ее национальный герой – рядом с Дмитрием Донским, Петром Великим, Пушкиным и Толстым.

Пусть сейчас еще для многих эти сопоставления звучат парадоксом, может быть, даже кощунством. Но Пантеон национальной истории – по ту сторону минутных распрь, индивидуальных горестей, идейных разногласий, преходящих партийных, даже гражданских войн. И хочется в торопливых, взволнованных чувствах, вызванных первой вестью об этой смерти, найти не куцый импрессионизм поверхностного современника, а возвышенную примиренность и радостную ясность зрения, свойственные «знаку вечности».

2. Кремлевский фантаст

Бывают эпохи, когда жизнью правят фантасты, а «люди реальной жизни», отброшенные и смятые, погружаются в царство призраков. Мечтатели и фантасты становятся реальнейшим орудием судьбы, трубою века, молотом истории. Обычно эти эпохи потом называют – «великими».

Фантастом был Александр Македонский, и век его был похож на поэму, – по крайней мере, в глазах потомства.

Великим мечтателем рисуется папа Григорий Седьмой, «земная тень Провидения», и лучшая память его чудесной эпохи – его смиренно-гордые слова:

– Закон римских первосвященников подчинил себе более земель, нежели закон римских императоров. По всей земле пронесся звук слова их, и Христос стал владыкой над теми, кому некогда повелевал Август…

Поэтом был Наполеон, последний из державных гениев итальянского Ренессанса. И уже бесспорно сказочной была его эпоха, его эпопея, от Риволи до «маленького острова»…[38]

Словно история вдруг утомляется подчас от «реальной политики», от «малых дел», от монотонно-размеренного и рассудительно-мерного течения вперед – и сама начинает мечтать, фантазировать, молиться, «творить легенду». И легенда облекается в плоть и кровь, и живые массы человеческие с увлечением и азартом платят страстями, страданиями своими ужасную дань лукавству Исторического Разума…

Едва ли можно сомневаться, что к числу этих роковых избранников истории, через которых она жутко «отдыхает от будней», – потомство наше причислит Ленина.

«Кремлевский мечтатель», несомненно, всю свою жизнь «промечтал» бы в Женеве, если бы мечты его не полюбились хитрому Историческому Разуму.

И слово стало плотью. «Женевой» стал Кремль. Заиграли страсти многомиллионных масс человеческих, забурлила и полилась людская кровь, безумие претворилось в систему. А в «хаосе», по символу Ницше, упрямо замаячила «танцующая звезда»…

Отвлеченнейший из фантастов волею жизненной логики сделался реальнейшим из практиков, трезвейшим из реалистов. И впрямь:

– Кому же, как не фантасту, быть подлинным провидцем и агентом реальности в эпоху фантастики, когда «время галлюцинирует», в эпоху роковых крушений и великих перемен?..

Именно он ощущает «ритм века», овладевает им. Революция прославила его, – он прославит революцию. Эпоха создала его, – он создаст эпоху.

Отсюда – поразительное, столь для него характерное сочетание широты дерзновенных, «всемирно-исторических» притязаний с острейшей чуткостью к насущным вопросам сегодняшнего дня. Таков был ведь и Григорий VII, гениальнейший из политиков средневековья. Таков был и Наполеон:

Ширококрылых вдохновений
Орлиный, дерзостный полет,
И в самом буйстве дерзновений —
Змеиной мудрости расчет![39]