Русский октябрь. Что такое национал-большевизм

Седая, длинная традиция люциферианства – от соблазна змея и Вавилонской башни до Штирнера, Фейербаха, Ницше. «Человекобожество» Достоевского… Но только все это вдруг облеклось в плоть и кровь, разлилось в ширь бесконечную, стало потрясающим фактом, в масштабе всемирно-историческом. Вот почему и голос нового поэта звучит неслыханным полнозвучием, подобно грохоту камней, низвергаемых титанами.

«Разбейте, разбейте, братья мои, старые скрижали» – взывал одинокий Ницше. Теперь завет этот словно становится явью, теперь сама эпоха насквозь пропитывается им, и гремит он трубными раскатами – «чтобы грохот был, чтоб гром»… Сокрушаются ветхие скрижали, вершится творческое перерождение мира, начинающееся бунтом и вызовом самоутверждения, древними стрелами Люцифера. В глубине, в непреклонности бунта – порука его жизненности и грядущей оправданности. И в борьбе своей с Богом новый человек, как когда-то Иаков, жутко близок к Нему…

Но во что превращается это человекобожеское бунтарство, убившее Бога и на первых порах обожествляющее себя?

В соответствии с духом века Люцифер одевается в одежды земного рая, пышно расшитые всевозможным материализмом. Красками плоти расцвечивается каждое движение, и титанический бунт превращается в порыв материи, торжествующей победу. Праздник тела, мяса…

Среди тонконогих, жидких кровью,
Трудом поворачивая шею бычью,
На сытый праздник тучному здоровью
Людей из мяса я зычно кличу.[142]

И недаром с противоположного фланга земли и «политики» отзывается на этот клич эпохи другой русский поэт, созерцающий в полусонном, сумбурном «видении» тот же праздник мяса, уже в космических, планетарных масштабах:

Дышала музыкой и воскликами плоть,
И пьяный шествовал торжественный Господь,
Рыгая и неся упитанности бремя…

Плоть расцвела, плоть победила Бога, в мечтах ее пророков уже зараженного ее природой. Не Слово стало плотью, а плоть стала Словом, – по вере нового откровения. Плоть торжествует во всех планах бытия:

А сами сквозь город иссохший, как Анания,
С толпой фонарей, желтолицых, как скопцы,
Голодным самкам накормим желания,
Поросшие шерстью красавцы-самцы!..[143]

Небо сводится на землю: «я о настоящих земных небесах ору»… Земля приравнивается к небу. «Где же земля-то, как не на небе?» – воскликнул, помню, Андрей Белый на одном из московских диспутов еще довоенной эпохи. Но затем идут и дальше: земля выше неба, и нужна нам только земля, – опять-таки старая мысль, но лишь овеществленная и ставшая действием, запылавшая заревом всемирным:

Den Himmel ueberlassen wir
Den Engeln und den Spatzen…[144]

Или по нынешнему:

Здесь на земле хотим
Не выше жить и не ниже…
…Хлебище дайте жрать ржаной!..

Пробил критический час. Идет переоценка ценностей, и их иерархия перевернута вверх ногами. На вершине – «человек», как «Бог», и особенно подчеркивается, что человек этот – сгусток плоти, венчавший себя:

Что мне до Фауста,
Феерией ракет
Скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю —
Гвоздь у меня в сапоге
Кошмарней, чем фантазия у Гете!..[145]

Конечно, и тут традиция. Ибо Уитман еще уверял (цитирую по памяти):

Запах ладони моей
Превыше всех вер, и молитв, и церквей![146]

Но опять и опять – то были предчувствия и предвестия, теперь же это – голос жизни самой, подлинной и потому уже не парадоксальной, уже мощью своих раскатов «огромляющей» мир. Уже – не «зерцалом в гадании», а «лицом к лицу»…

«Дух стал львом», – характеризуя эпоху, скажем мы классическим образом Заратустры. Он сокрушает великого дракона, «чешуйчатого зверя», говорящего – «все ценности уже созданы». Дух из верблюда превратился в льва. Но… но, как известно, «творить новые ценности – этого не может еще и лев». Нужно для этого завершающее превращение духа.