Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции

Идеи Бальмонта об Азии как источнике мудрости перекликались с идеями графа Льва Толстого. В начале своего обучения в Казанском университете он встретился с Мирзой Казем-Беком и долгое время интересовался темой Востока. Это увлечение стало еще более сильным после глубокого духовного кризиса, пережитого в конце 1870-х гг., в результате которого он обратился к индийским и китайским мыслителям869. Не отказавшись полностью от христианской веры, он, тем не менее, был захвачен идеей ненасилия, пронизывающей индуизм и буддизм. В последние годы он переписывался с индийским националистом Махатмой Ганди. (Отчасти благодаря переписке с русским писателем Ганди проникся идеями непротивления злу насилием, берущими корни в традициях его родины870.) Толстой также изучал таких китайских философов, как Лао Цзы и Конфуций, учения которых казались более подходящей моделью для России, чем западные рационализм и материализм. С учетом фетишизации крестьянства писателем, Срединное царство обладало для него огромной притягательностью. В неопубликованном обзоре конфуцианства, вероятно, написанном в 1884 г., Толстой с чувством декларировал: «Китайцы самый мирный народ на свете. Им чужого не нужно, и они не любят воевать. Китаец хлебопашец. Царь их сам запахивает»871.

Одаренный замечательной способностью к языкам Бальмонт отчасти зарабатывал на жизнь переводами зарубежной литературы. Он сосредоточился на европейских авторах – Шелли, Шекспире, Лопе де Вега, Ибсене, Метерлинке, Юлиуше Словацком. Он также публиковал на русском и азиатские работы, но работая с их английскими или французскими переводами. Когда в 1911 г. его друг, московский издатель Михаил Сабашников попросил его помочь с «древними текстами» для планируемой серии «Шедевры всемирной литературы», Бальмонт согласился при условии, что он сможет обратиться к более древним трудам, чем тексты Греции и Рима. Он ощущал, что греческие и римские авторы не более чем имитаторы и копиисты подлинных ценностей, рожденных в Египте, Халдее, Иудее и Индии. А древнеиндийские тексты казались ему безусловно интереснее и достойнее переводов, чем греки и римляне872. Поэтому Бальмонт согласился перевести «Жизнь Будды» индийского поэта первого века Ашвагхоши. После длительного путешествия по Южной Азии в 1912 г. Бальмонт обратился за помощью к Сергею Ольденбургу для создания русских версий сочинений индийского драматурга Калидасы, жившего примерно в III‒V вв., для проекта Сабашникова.

Бальмонт и Брюсов – первое поколение представителей Серебряного века, которое обращало внимание на Азию в основном ради ее экзотической эстетики и альтернативной духовности, подобно тому, как это делали и западные символисты. Получившее известность после сокрушительного поражения в Русско-японской войне 1904‒ 1905 гг. второе поколение обладало уже другой оптикой. Ее суть отлично ухватил Андрей Белый в своих повестях.

Андрей Белый (настоящие имя и фамилия Борис Бугаев) был болезненным сыном известного профессора математики Московского университета873. Детство родившегося в 1880 г. мальчика трудно назвать счастливым. Его отец – нескладный профессор и мать – импульсивная светская львица выдающейся красоты, очевидно, плохо подходили друг другу. Их частые бурные ссоры, изложенные в полу-автобиографических повестях «Котик Летаев» (1917‒1918) и «Крещеный китаец» (1927), наполняли будущего писателя ощущением апокалиптического ужаса с самого детства. Одним из первых воспоминаний автора стал разговор родителей о том, разводиться им или нет. В конце концов они решили не расставаться, поскольку ни один из них не осмелился доверить другому единоличную ответственность за воспитание ребенка.

Как и Бородин, Борис Бугаев с детства разрывался между наукой и искусством. От отца он унаследовал страсть к математике и абстрактное мышление, а от матери, превосходной пианистки, – любовь к музыке. Закончив физико-математический факультет Московского университета, он окончательно выбрал служенье музам. Он познакомился с литературным миром через семейного друга детства и соседа Сергея Соловьева. В отличие от хаоса дома Бугаевых, семья Соловьевых представляла собой оазис спокойствия, и подростком он ходил к ним в гости едва ли не ежедневно, и даже не по одному разу.