Русский Париж

Пугался, гнал от себя эти мысли, ругался вслух, грязно и громко. Гадко себя обзывал. Наваждение уходило.

Жизнь, сама по себе, просто жизнь, его жизнь для него не имела смысла.

Жизнь приобретала смысл, только если в ней, в жизни, в его руках была власть.

Вот власть в его руках; он долго шел к ней, и вот пришел. Она — его. Он обладает властью, как женщиной.

Да, его власть юная, тонкая, слабая и покорная. А он — громадный, сильный. Он — герой. Его девчонка-власть дает ему невиданную силу.

Перевернуть мир! Разве это не счастье?

Он заставит народы служить себе. И это верно.

Одна маленькая, комариная, кошмарная, отдельно взятая жизнь ничего не стоит. И его. И его! Без власти, без победы и его жизнь не стоит ничего.

Победить мир, согнуть. Кто-то всегда сверху. Снизу — слабый и дохлый. Сверху — мощный, тяжелый, жестокий. Жестокость — новая вера. Ницше прав. Надчеловек побеждает недочеловека. Нынешняя соль земли. Горькая, да, ядовитая, да! Но — целебная.

«Земля выздоровеет лишь тогда, когда на ней будут убиты все носители заразных и смертельных болезней. Безжалостно убиты».

* * *

Один. Внутри отеля, как в сосуде, в аквариуме. Люди в номерах плавают медленно, спят, шевелят руками-плавниками в кроватях, в ваннах, близ огромных, открытых в сумрачный вечерний Париж окон. Подошел к окну. Синие сумерки сгущали чернила. Фонари мигали, мерцали в ржавой осенней сырости. Серебряные влажные крыши отражали призрачный, потусторонний свет неба. Все серебрится. Светится и дышит. Париж — город художников.

Он тоже когда-то был художником. Давно. Это было слишком давно; так давно, что этого уже и не было вовсе.

Они смертельно обидели его. Кто — они?

Люди. Гадкие, дрянные люди, людишки. Сволочи. Отбросы. Ублюдки.

Человек — ничто, человек гадок. Гадкий и скользкий, плывущий под ногами человечий мирок. Человек — ничто; надчеловек — все; недочеловек — мусор, дерьмо, дрова для мировой топки.

Люди, что обидели его, умрут первыми. Евреи.

Вспомнил ту, что унизила его впервые. Усатая, крупная еврейка, с черными трогательными усиками над верхней пухлой губкой, владелица маленькой галерейки в Вене, презрительно-оценивающе оглядев пейзажи, что он в галерею принес на продажу, процедила надменно, сквозь изящные золотые и фарфоровые зубки: «Бездарно. Все это не стоит ни гроша. Уберите отсюда эту вашу пачкотню. И больше никогда сюда не приходите!».

Сгреб несчастные, жалкие этюдики, цветные картонные заплатки, в кучу. Пихал в сумку, чуть не плача. Уже плакал. Стыдно, большой парень, молодой мужчина, а ревет, как грудничок. Она все видела! И смеялась.

Посетители галереи тоже все видели и слышали. И тоже смеялись. Богатые евреи. Горбоносые сволочи.

Шел по улице, глотал слезы и яростно думал: «Я повешу тебя первую, тебя! Я для этого сделаю все! Все! Я завоюю…».

Сам не знал тогда, что — завоюет. Славу? Деньги? Почести?

Его осенило: к черту славу! Он завоюет — эту страну.

А теперь ему и мира мало.

Мысль о захвате мира согрела изнутри, посыпала перцем опасности сердце. Оно билось ровно, спокойно, сердце. Он изучил восточные психотехники и умел обуздывать себя, даже если очень волновался. Поглядел вниз. Внизу, под окнами отеля, гомонил и копошился вечерний Париж. Мчались авто. Медово горели окна кружевных, серых, розовых домов. Под зонтами шли люди, медленно или быстро, почти бежали; шли как танцевали, шли мимо друг друга, шли — в неизвестность. В будущее.

«У всех вас будущего нет. Слышите! Нет».

Он раздавит Европу в кулаке, как спелый прованский абрикос. Как мандарин. Закапает алый сок. Он будет ловить сладкий сок губами. И смеяться.

Люди ложатся животами на землю. Его солдаты подходят, стреляют им в затылок. Считают затылки: раз, два, три, четыре, пять. Сто. Тысяча. Каждый его солдат каждый день убьет тысячу людей. Это больные люди. Это зараза. Он избавит Европу от заразы.

Он умертвит ее, гнилую, прокаженную, — и зачнет вновь, и родит.

«Я истреблю ненавистные народы. Я — истребитель. Я — орел».

Расправил плечи. Схватился за раму, открыл окно.

Разберется с Европой — двинется на Восток.

Россия, о, чертов этот СССР. Главный враг.

Что тевтоны, предки его, делали с этими русскими? Правильно: рубили мечами, топили в ледяных озерах.

«Но ведь и они же нас побивали! И не раз. По крови, по земле — самые наши близкие! Рядом. Славяне! Sclavus — раб. Страна рабов!»

Стереть с лица земли Ленинград. Город имени их мертвого вождя. Что ни говори, а великий вождь: перевернул старую Россию вверх дном, как старую кастрюлю. Есть чему у него поучиться. Да ведь и он сам, красный Ленин, наверняка учился у русских тиранов — у Иоанна Грозного, у Петра Великого. Что есть безграничная власть? Самодержавие, верно. Так по-русски. Значит, он — самодержец Германии!

«Третий Рейх станет царством мира. Я буду царствовать тысячу лет».

Тысячу лет. Усмехнулся. Ночной ветер поцеловал его в голые, безусые губы. Он лизнул губу там, где вчера были усы. «Ты и ста лет не продержишься, Адольф! Через каких-нибудь двадцать, тридцать лет ты выдохнешься. Марафон не бесконечен. Ты умрешь и сгниешь под землей, как все».