Русский политический фольклор. Исследования и публикации

Таким образом, видение о загробной участи патриарха Алексия, с одной стороны, создано в традиции «полемических» видений, а с другой стороны, отражает современный эсхатологический дискурс. Довольно нетипично, впрочем, само описание патриарха в аду: он «иссиня-черный», «тлеет в ультрафиолетовых лучах» и «светится ультрафиолетовым свечением». В значительной части видений если о внешнем виде грешников и говорится, то они предстают взору визионеров либо черными (варианты – темными, мрачными), либо огненными (горящими в пламени), а «ультрафиолетовый» или даже фиолетовый цвет для «цветового кода» русских видений отнюдь не свойствен. С одной стороны, это может говорить об адаптации естественно-научной терминологии, что сегодня довольно широко распространено в языке религиозных сообществ: если вирус может представляться как одержимая бесом материя (см. подробнее: Ахметова 2010: 56), почему тогда адское пламя не может быть ультрафиолетовым? С другой стороны, не исключено и заимствование из эзотерических текстов, где «ультрафиолетовый» и фиолетовый цвета маркированы (например, в уже упоминавшейся «Розе Мира» в демоническом мире «блещет светило непредставимого цвета, отдаленно напоминающего фиолетовый» [Андреев 1992: 83]; в учении популярных в России американских эзотериков Марка и Элизабет Клэр Профет большое значение уделяется «фиолетовому пламени» как особой духовной энергии; см.: Профет 2006). Если для эзотериков, служащих, с православной точки зрения, сатане, фиолетовый цвет маркирован как духовно позитивный, то для православных эта духовная позитивность оборачивается другой стороной[250].

Возникает, однако, вопрос, почему данное видение, содержащее столько образов, которые должны находить отклик у современных православных апокалиптиков (не говоря уже о православной оппозиции), оказывается столь непопулярным (об этом свидетельствует как исключительно низкая цитируемость в православном Рунете, так и то, что видение довольно мало обсуждалось на православных форумах, а доверие ему высказали единицы)?

По всей вероятности, дело в некоторой неадекватности визионера – с точки зрения не психиатрии, а соответствия представлений среды о том, каким должен быть православный визионер. «Воин Евгений» называет себя монахом (и даже схимонахом), при этом проявляя удивительную и очевидную любому воцерковленному человеку безграмотность в духовной и богослужебной терминологии. Дело даже не в орфографических ошибках и не в искаженных цитатах из Писания. Например, заголовок «Алексий II упокоился…» несовместим с содержанием видения, согласно которому патриарх находится в аду, в то время как глагол упокоиться в церковном узусе отсылает к загробному бытию праведных душ[251]. Платы за совершение таинств визионер называет требами, тогда как общеизвестно, что это слово обозначает не плату, а сам обряд. Безграмотно звучит употребление слова Боже (звательный падеж) в значении именительного падежа («Мое имя в схиме знает Святый Боже Отец Вседержитель»).

Исключительно странно выглядят и некоторые положения, высказываемые визионером. Например, «воин Евгений» упрекает Патриархию в «исповедании догмата непротивления злу». Известна заповедь «не противься злому» (Мф 5: 38) и толстовская идея «непротивления злу насилием», но такого догмата не существует. Довольно нетипичной для православной среды является трактовка крещения за деньги как «продажи душ». Общим местом в критике Патриархии является осуждение храма Христа Спасителя за роскошь, но что стоит за положением, согласно которому последний освящен «на жертвенной крови его строителей», также совершенно непонятно.

Вероятно, смущает православных читателей и сам тон текста: несмотря на самоуничижительные формулы («я, убогий монах» и т. д.), очевидно, что визионер считает свою миссию чрезвычайно важной. Так, он говорит о себе как о «духовном почтальоне» или утверждает, что некто из архиереев «положил миллион» за его голову; недвусмысленно и его заявление о ситуации видения: «Я был в духе…», – в то время как видение начинается с голоса, который произносит: «Я есьм (sic!) Сущий, Первый и Последний» – безусловная аллюзия на Апокалипсис, где Иоанн Богослов, также будучи «в духе», слышит: «Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний» (Откр 1: 10). Поскольку читатели имеют дело не с известным духовным авторитетом, за которым признано право так заявлять о себе, а с никому не ведомым монахом, который к тому же по необъясняемой причине именует себя «воином» (очевидно, воином духовным), у православного читателя естественным образом возникает вопрос о том, не находится ли автор текста в состоянии прельщения.