Русский полицейский рассказ)

Тоби облизнулся и указал мордой на тарелку с колбасой.

– Нет, я не про то. Это мы, конечно, выпьем и закусим. Я говорю, как же теперь нам поступать. Мы должны угождать своим начальникам, подчиняться их требованиям и контролю, они производят оценку наших трудов, а между тем совершенно не сведущи в деле дрессировки и вашего брата в глаза-то никогда раньше не видали. Теперь скажи ты мне, что после всего этого они от нас требуют?

Тоби совершенно определенно мотнул головой на стол с закуской и выпивкой.

– Ты думаешь? Нет, это ты, положим, врешь. А требуют они от нас, чего и собакам-то и во сне не снилось.

Что же, скажи ты мне, нам остается делать?.. Виноват: на, закуси, но только не говори несправедливостей.

Собака ты моя, друг милый, какой же нам с тобой выход? Лгать? Самим открывать преступления, а сваливать на вас?!

Эх, собака, хороший ты человек, да только… выпьем, что ли?

Будущий полициант Встреча со старым полициантом

Трудно описать ту скуку, какая одолевает человека, не привыкшего к далеким путешествиям и проводящего вторые сутки в вагоне, да еще полесской дороги.

Вечер. Поезд однообразно-монотонно громыхает. В вагоне слабо мерцает свет от огарка стеариновой свечки. Из немногих пассажиров которые, улегшись поудобнее на диванах, дремлют, а другие сладко похрапывают. Нет с кем перекинуться словом. A время бесконечно мучительно тянется черепашьим шагом. Я жестоко раскаивался, что вздремнул днем и благодаря этому теперь обречен на бодрствование среди сонного царства.

Ищу спасения на площадке, в надежде хоть подышать свежим воздухом, но ветер с мелким дождем скоро загоняет обратно в вагон.

– Кто едет до станции N-ской? – прозвучал густой бас кондуктора.

Оклик этот разбудил моего vis-a-vis[29] в военной форме, дремавшего, растянувшись на диване. Он потянулся, зевнул, надел фуражку и, усевшись, начал закуривать папиросу. Тут я увидел, что передо мною полицейский чиновник с серебряными позументами на погонах и по шитью на выглядывавшем из-под шинели мундире VIII класса, а герб на фуражке с изображением архистратига Михаила указывал на Киевскую губернию.

От нечего делать мы начали изучать друг друга. Сосед мой был среднего роста, посредственного сложения, лет 35–37, шатен, с заметной проседью и характерными складками на симпатичном, смелом, открытом лице – признаками усиленного труда в борьбе за существование. Стальной холодный взгляд его голубых глаз, казалось, пронизывал насквозь, и при встрече с ним чувствовалась какая-то непостижимая неловкость.

Осанка и манера держаться изобличали в нем джентльмена. Видно было, что человек этот получил хорошее воспитание, видавший на своем веку и вообще много пережил. Я решил во что бы то ни стало с ним побеседовать, в чем, как читатель увидит впоследствии, не ошибся.

– Позвольте, сосед, огонька, – обратился я к нему, вынимая папиросу, с целью завести разговор, хотя спички у меня имелись.

– Пожалуйста, – вежливо ответил он мелодичным, немного небрежным тоном, протягивая мне коробку со спичками. – А скажите, где мы теперь находимся?

– Только что проехали станцию N-скую.

Мало-помалу разговор завязался. Через полчаса мы оба чувствовали уже себя как старые знакомые, и я рискнул просить своего случайного собеседника рассказать что-нибудь из своей полицейской практики. А что он имеет неиссякаемый запас приключений, это было видно по всей его фигуре и той самоуверенности при общении с посторонними, которыми отличаются закаленные натуры, бывавшие в переделках.

– Охотно, – ответил он, уселся поудобнее, откашлялся, снова закурил, погладил свои маленькие мягкие усики и начал:

– Дело было зимою 1907 года – в период охватившей всю матушку-Россию эпидемии дерзких грабежей и насилий, с которой полиции приходилось бороться, что называется, не покладая рук. Этот страшный недуг не миновал, конечно, и нашего Поневежского уезда, Ковенской губ., в котором я тогда служил становым приставом.

В моем стане протекала речонка Муша с живописными берегами, на которых зеленой лентой расположены пашни и приютились образцово устроенные фермы, отчасти поляков, а преимущественно немцев-помещиков. Все береговые поселения носили одно и то же название Помуш, лишь с прибавлением какого-нибудь имени прилагательного, как, например, синий, дубовый и т. д.