Русский путь. Вектор, программа, враги

И уж совершенно нелогичным является довод, что для Маркса неважно, «переживает как-то индивид состояние отчуждения или нет». Представьте: жили себе люди, радовались жизни, работали на родном заводе, никакого отчуждения не переживали. Явились философы с социологами и начали убеждать, что этот завод и эта работа – фикция, превращенная форма, отчуждение. Людям стало стыдно, и они отдали завод Абрамовичу, перестали рожать детей и спились. А если кто-то из них просил философов объяснить, что это за отчуждение такое и как они его узрели, то его заставляли выучить пару абзацев из Мамардашвили. Результат – волна суицидов.

А что если не искать невидимые субстанции, о которых «приходится только догадываться», а принимать за реальность именно то, что мы можем наблюдать эмпирически? Иными словами, принимать за социальные отношения то, что люди «субъективно переживают». Не даст ли нам такой подход более достоверное знание? Возьмем родственное отчуждению явление – неравенство. Ведь социальный характер этому явлению придают именно субъективные переживания, представляющие собой исторически обусловленный продукт культуры.

Л.Г. Ионин пишет (1996 г.): «Неравенство людей является эмпирическим фактом… О социальном неравенстве можно говорить только тогда, когда важность различий людей по какому-то из… параметров закреплена институционально и сделана базисным принципом классификации. Несмотря на наличие объективного неравенства… социальное неравенство не возникает, пока оно не осознано и не интерпретировано как таковое.

Обратимся к традиционному обществу. Здесь социальное неравенство не выглядит и не является проблемой, ибо объективное неравенство в этих обществах воспринимается как часть божественного порядка. Принцип вертикальной классификации интерпретируется как частное проявление идеи мирового порядка – божественной иерархии, воплотившейся в иерархии сословий и каст. Такая (или подобная) теория характерна для всех традиционных обществ, где бы они ни существовали, в частности же, она ярко проявилась в европейском средневековье.

Наиболее выразительные последствия социальная дифференциация имела в индийской кастовой системе, где объективно выражавшееся неравенство достигло максимума возможного. Но, парадоксальным образом, это неравенство не только не способствовало стремлению к социальному равенству, но даже затрудняло его: божественное происхождение неравенства затрудняло истолкование кастовой системы как выражения социального неравенства…

Переопределение ситуации произошло в XVIII в. с подъемом буржуазного класса. Вообще-то дело выглядело так, будто в этот период социальное неравенство было открыто, обнаружено, так сказать, как реальность, до того успешно скрывавшаяся от пытливого человеческого ума» [119].

Напрашивается аналогия: пока отчуждение не переживается индивидами, «пока оно не осознано и не интерпретировано как таковое», его не существует как социального. В советском обществе оно не таилось под маской превращенной формы, а было изобретено усилиями философов и социологов, которые прочитали о нем у Маркса, а как поняли – до сих пор неизвестно. Возможно, они вообще не задумывались о смысле, а просто подыскивали идеологический инструмент для задуманной в 1960-е гг. перестройки. Во всяком случае, они успешно налили яду в ухо задремавшему советскому человеку.

Обратимся к тем положениям К. Маркса, из которых сварили этот яд элитарные советские философы. Вот эти положения из «Экономическо-философских рукописей 1844 г.»:

«В чем же заключается отчуждение труда? Во-первых, в том, что труд является для рабочего чем-то внешним, не принадлежащим к его сущности; в том, что он в своем труде не утверждает себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным, не развивает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет свою физическую природу и разрушает свои духовные силы. Поэтому рабочий только вне труда чувствует себя самим собой, а в процессе труда он чувствует себя оторванным от самого себя. У себя он тогда, когда он не работает; а когда он работает, он уже не у себя. В силу этого труд его не добровольный, а вынужденный; это – принудительный труд…

Отчужденность труда ясно сказывается в том, что, как только прекращается физическое или иное принуждение к труду, от труда бегут, как от чумы. Внешний труд, труд, в процессе которого человек себя отчуждает, есть принесение себя в жертву, самоистязание. И, наконец, внешний характер труда проявляется для рабочего в том, что этот труд принадлежит не ему, а другому, и сам он в процессе труда принадлежит не себе, а другому… Деятельность рабочего не есть его самодеятельность. Она принадлежит другому, она есть утрата рабочим самого себя.