Русский рай

Иеромонах Афанасий добрался до Иркутска и объявил митрополиту, что имеет на уме тайну, которую может рассказать только Святейшему Синоду. Как ни пыталось иркутское духовенство и напуганные компанейские конторщики вызнать эту тайну, Афанасий непреклонно молчал. Его пытались задобрить, назначив пожизненную пенсию в двести рублей годовых, пытались оставить в Иркутской больнице, но строптивый монах, проявив редкую настойчивость, все-таки добрался до правительства и Святейшего Синода. Там он был принят высшими чинами и рассказал о злодеяниях Компании: как ее правители превратили алеутов и кадьяков в рабов бесправней российских холопов, как держат их по многу лет вдали от родины и семей, рассказал, что на Кадьяке за время правления Компании население уменьшилось на треть.

Правительство потребовало объяснений у директоров Компании, те оправдались тем, что Григорий Шелехов любил приврать и преувеличить, преувеличил и количество населения на Кадьяке. В действительности, сколько аборигенного народа было при нем, столько есть сейчас. Объяснения были приняты. Афанасий не стал входить в споры и обличения, посчитав, что исполнил свою главную миссию. Скандального монаха, по его просьбе, отпустили в Валаамский монастырь, откуда он когда-то ушел на Аляску. Там он дожил свой век и семидесяти четырех лет от роду отправился на суд Божий.

О Гагемейстере, отправленного в многолетнюю отставку за самовольный отъезд из колоний, вспомнили через семь лет. В чине капитана второго ранга он стал собираться в очередное кругосветное плаванье, но умер до выхода корабля в море. На этот раз Аляска его не приняла.

Обо всем этом Сысой узнал через несколько лет. После кончины Васьки и бегства Прошки ему не хотелось возвращаться в Росс. С женкой-индианкой и прижитой от нее дочкой он продолжал отшельничать на Ферлоновых камнях. Малютка доставляла ему большую радость, он забавлялся с ней все свободное время, всматривался в темно-карие, почти черные глаза, пытаясь высмотреть её душу и судьбу. Но взгляд упирался в непонятную тёмную завесу, скрывавшую что-то глубинное и чужое. В своей прежней жизни Сысой не проводил столько времени с детьми и был благодарен нынешней жене за ребенка. Прожив вместе несколько лет, она не научилась говорить по-русски лучше прежнего, а он не мог запомнить даже её природное имя.

Сысой решил для себя, что дочка должна расти индеанкой, а не креолкой, старался не навязывать ей ни русских обычаев, ни языка, радуясь своей временной нежной приязни, но она все уверенней лопотала на двух языках разом и временами даже поправляла мать. Её будущее не сильно беспокоило Сысоя: голода индейские деревни не знали, а крепость Росс, как бы равнодушно не относилась к окружавшим её народам, полукровок и толмачек испанцам не отдавала.

Котов и сивучей на островах заметно убыло: здесь уже с трудом добывали тысячу шкур в год. Птицы тоже стало много меньше, чем в прежние годы. За ненадобностью выехали в Росс партовщики Прохора, на островах остался десяток добытчиков с женами и детьми. Сысой с семьей жил отдельно в каменной землянке, пять-шесть раз в год на большой байдаре ходил с партовщиками на материк за водой и дровами, затем возвращался на голые камни островов, как к себе домой. Сохли на ветру выпотрошенные птицы, пахло горелым сивучьим жиром, которым обогревались, а на огне готовили пищу. Продолжалась однообразная, но спокойная жизнь до очередного транспорта. А дочь росла, говорила на двух языках с матерью и отцом, понимала кадьяков, играя с их детьми. Сысой любовался ей и сожалел, что она так быстро взрослеет. Мать была строга к ней, а отец непомерно добр. Малышка это быстро усвоила и умело пользовалась. Стоило матери повысить на нее голос, она забиралась к отцу под рубаху, и оттуда, чувствуя себя надежно защищенной, птенчиком поглядывала на окружавших. С дочерью за пазухой, Сысой частенько уходил на байдарке к другим островам и весело переговаривался в пути с малюткой.

Хоть отец и решил для себя, что его дочь должна стать индеанкой, но глядя, как она дрожит и сжимается в комочек на ветру или под дождем, скроил ей сарафанчик из своей старой рубахи, шитой покойной Ульяной под должность приказчика. Когда нарядил ребенка, жена стала ругать: «Надо дышать!» Дети мивоков не носили одежды и были невосприимчивы к переменам температур, того же она хотела для своей дочери. Сысой понимал женку, и рубаху было жаль, как память об Ульяне, но и дочь хотелось порадовать. Платьице ей нравилось. Играя с обнаженными детьми кадьяков, она красовалась в нем, а мать сердилась на мужа.