Русский рай

Ветер действительно менялся или отраженный от скал острова позволил сменить курс. С большими трудностями, барк все-таки вошел в бухту и бросил якорь. Как и предполагал Сысой на берегу стоял инок Герман в подряснике и камилавке. Борода его была белой. Из трюма со слезами на глазах выползали женщины и дети. Мужчины вповалку лежали на мокрой палубе. Сысой отодрал скрюченные пальцы от штурвала и стал оседать: налитые свинцом ноги уже не держали его.

– Хороша молитва! – похвалил финн, устало сплевывая мокрые усы, закрывшие губы. – Всем отдыхать! – устало пробубнил, кивая рулевому, чтобы крикнул громче и, цепляясь за такелаж, пополз в свою каюту.

Как ни трудно было Сысою, но немного отдохнув на мостике, он все же спустил за борт байдару, выгреб к берегу и обнял старого друга.

– Однако, уже только мы с тобой остались с «Феникса»? – со слезами на глазах всхлипнул и благословил его Герман. – Гляжу, несет на камни. Разобьет, думаю. Молился и помог Господь.

– Твоей молитвой спаслись! – просипел Сысой и поплелся за монахом в его келью. По пути спросил с удивлением. – А болезный брат твой жив ли?

– Предстал перед Господом! Похоронил я его здесь и сам рядом лягу. – Герман указал на крест рядом с кельей.

Сысой, крестясь, помянул молитвой тишайшего монаха Иосафа, на которого никто из промышленных и партовщиков не имел зла.

Сколько спал – он не помнил, очнувшись, почувствовал себя отдохнувшим. Герман поставил на стол котелок с вареной картошкой, деревянную плошку с печеной рыбой. Со стороны бухты донесся звон корабельного колокола. Отбили полдень.

– Всех не примешь! – Стал оправдываться отшельник. – Женщин с малыми детьми устроил в своем домишке, там у меня школа, других развел по домам служащих. Кадьяков на бывшем кирпичном заводе разместил. – Ты поешь, да помоги мне отнести им кое-какую снедь.

Сысой сладко потянулся, перекрестился, умылся у ручья и встал на благодарственную молитву о спасении. Подкрепившись, пошел следом за Германом в его огороды, удивлялся там, как хорошо поднялась ботва картошки, капуста распустила крепкие зеленые листья, розовела свекла.

– И как это у тебя получается, все растет даже здесь, среди камней, а у нас, в Калифорнии при благодатной погоде и жирном черноземе то одно, то другое. Без помощи Компании годами прокормиться не могли.

Герман понял вопрос по-своему, или уклонился от прямого ответа и стал подробно рассказывать, как между урожаями для удобрения скудной земли носит с берега морскую капусту и песок, как сажает, поливает, пропалывает. Сысой послушал, покивал:

– Ты – вольный, оттого у тебя все растет. Хотя, – горько усмехнулся, – бывает воля хуже неволи.

– Скоро и вам дадут землю, разрешат селиться, – отшельник распрямился и перекрестился на восход. – Да не много будет желающих остаться. Меняется народ. Может быть это хорошо.

– Знать бы, что доживу, вдруг и остался бы в Калифорнии, но сын сильно хочет в Сибирь, хотя не знает и не помнит той жизни. – Со Смиренным вздохом Сысой перекрестился, не удивившись и не обрадовавшись предсказанию. – Пропала вера, нет духа, и непонятно зачем все было?

– Вы искали, верили, тем были счастливы! Как в той сказке: проживет, как может, отпущенный срок птица Феникс, а после сложит кострище, спалит себя, но останется в угольях зародыш новой птицы. И так вечно. Не нами задумано… Не забудут и наши труды.

– Вот и я ухожу на отчину. Помню, как ты упреждал, чтобы не курил, а то буду возвращаться больным, кашлять. Уже старый и кашляю. Благословишь ли на обратный путь?

– На все воля Божья! – опять уклончиво ответил инок, грустно взглянув на Сысоя. – Да и ты не такой уж старый. Кашляешь, это плохо. Отказался бы от мерзости.

– Стараюсь как можно реже раскуривать трубку, а совсем бросить не могу, – просипел Сысой, спускаясь в погреб, куда указал ему Герман.

– А ты с молитвой и отрекись.

– Разве поможешь? – задрал голову из прохлады погреба, глядя на свесившуюся седую бороду. – Помолишься за меня?!

Он наложил две корзины картошки и принес их на барк. Пассажиры и матросы уже отдохнули, все ждали перемены ветра, партовщики ловили рыбу с байдар, дымила труба камбуза, пахло печеными лепешками. «Байкал» готовился к дальнейшему плаванью. Сысой вернулся и нашел Германа сидящим возле кельи.

– Не все тебе сказал! – Кашлянул, потоптавшись возле сосредоточенно молчавшего отшельника: – Уже двадцать лет, как похоронил на Кадьяке богоданную жену. Хочу откопать косточки и вернуть в село, приложить к предкам. С капитаном, надеюсь, договорюсь. Да вот беда, боюсь обидеть душу покойного Филиппа. Не брать же и его с собой?! Благословишь ли?

– Земля едина, не тревожил бы прах! – Поднял виноватые глаза Герман. – Будешь таскать кости, как кошель, с Кадьяка на Уруп, с Урупа на Камчатку или в Охотск. Не дай Бог, утеряешь или забудешь где…

Сысой, удивленно помолчав, постоял, размышляя, пожал плечами, вздохнул и смиренно поклонился:

– Ну, тогда, прости и прощай! Благослови, что ли на добрый путь?!