Как известно, народ имеет те элиты, которых он заслуживает, и те элиты, которые мы имели в «лихих девяностых»: чудовищные, запредельные, – они соответствовали тому уровню разложения, на который опустилось наше русское большинство. Сейчас ситуация не выглядит настолько вопиющей, но, по большому счёту, действительно мало что поменялось. Порой даже возникает странное впечатление, что вся наша политическая система давно оторвалась от земли и парит над ней, наподобие летающего острова Лапута, описанного Свифтом в его «Путешествиях Гулливера». Такой «остров Лапутин», если угодно. То есть подавляющее большинство населения страны, 80-85%, поддерживает президента, а его именем, как алмазной основой, прикрывается вот эта вся российская «элита». И такая ситуация опасна прежде всего для самого Путина. Для «революции сверху» необходимо формирование движущих сил, которые бы выдвинулись на позицию «сверху», и наша задача – этот процесс обеспечить не столько организационно, сколько идеологически.
Виталий АВЕРЬЯНОВ:
Сегодня в нашем разговоре можно увидеть две модели, два объяснительных сценария. Одна из них, скажем так, оптимистическая, хотя драматическая, другая – скептическая. При том что скепсис никогда ведь никого не спасал от жизненных неурядиц. Пинг-понг, о котором говорил Валерий Коровиин, это как раз маятниковое качание между двумя этими крайними моделями.
Скептическая модель звучит следующим образом: цезарь стал заложником своего жизненного пути. Сначала Берлин, 80-е годы, немецкое пиво, обаяние нависающей над ГДР западной культуры, которая вот-вот должна поглотить восточную. Затем собчаковский «бандитский» Петербург, где Путин занимался, как известно, внешнеэкономическими вещами. И выстроена действительно феодальная модель, по верному замечанию Шамиля Султанова. В экономике сложились отношения рентно-даннического типа. Экономика рассматривается как некий даровой поток ресурсов, огромные богатства, которые дают Земля и природа, и которые можно «оседлать». Иными словами, есть князь, который контролирует поток, есть дружина, с которой он делится, чтобы обеспечить безопасность этого потока, и есть результат этой экономики, который выражается в том, что создаются оффшоры, это так сказать «заначка» на черный день, и создается возможность роскошного сверхпотребления. Вся суть, весь смысл скептической модели сводится именно к этому.
Если сравнивать эту экономику с экономикой, которая была в советский период, при Сталине, например, мы увидим, что там тоже прибавочный продукт очень жестко отбирали у производящего класса. Но все, что Сталин отнимал, он направлял на дальнейшее наращивание производящей мощи государственной экономики. То есть мы имеем дело с диаметрально противоположными подходами в данном случае.
Вторая модель может быть символически описана строками поэта:
Верховная власть обычно идет на перемены тогда, когда они уже, во-первых, очень сильно назрели, и во-вторых, уже невозможно без них дальше существовать. Вот это нам очень трудно понять. Для идеолога и для субъекта власти время течет по-разному, идеолог живет идеальными моделями, власть живет реальными возможностями. Пока есть возможность терпеть старый, пусть безобразный порядок, он будет существовать, потому что он обеспечивает эту власть, он обеспечивает эту систему.
Шанс на вторую модель, которая была обозначена как «новая опричнина», сохраняется, а темпы перехода к этой модели, которые нас удручают, в принципе не являются чем-то противоестественным. Каковы признаки движения к этой модели? Их много, и не стоит сегодня все их перечислять. К ним относятся, к примеру, борьба с НКО – иностранными агентами, или, допустим, запрет на активы для чиновников за рубежом.