Русский Рокамболь

Может быть, и правда он тоже вдруг и выздоровел. Тогда, по соображениям парня, нужно пойти, потому что как-никак, а он все-таки тоже доктор и при случае может жестоко отомстить ему за это неповиновение.

— Хорошо-с, я сбегаю за ними, — отвечал он и, почесав в затылке, медленным шагом направился по коридору.

Долянский слышал, как удалялись его тяжелые шаги и как смолкли наконец за поворотом.

Опять вокруг него воцарилась гробовая тишина, и опять ужас охватил его душу.

Что, если Болотова нельзя будет уговорить выпустить его? Что, если ему действительно придется пробыть в таком положении сутки и более, а может быть, гораздо более, потому что тут все может быть. На минуту надежда у него блеснула на Кунца и Шнейдера, но, вспомнив слова сумасшедшего, он пришел в еще большее отчаяние, тем более что рядом со всеми этими соображениями ему пришло на ум, что вмешательство его в дело графини Радищевой, рассказанное Болотовым, само по себе уже может послужить его гибелью.

— Так вот, — прошептал он, — какую роль играет тут Болотов, вот на какие дела направляют его врачебную деятельность!..

И опять несчастный со стоном забил головой по подушке.

Положение его действительно было ужасно в ту минуту, когда это страшное соображение воплотилось перед ним в истину.

Вдруг где-то далеко раздались поспешные шаги.

Долянский замер. Шли, очевидно, четверо. Это он узнал по топоту ног.

И действительно, через несколько минут дверь его камеры отворилась, и на пороге ее показались Шнейдер, Кунц, Болотов и сторож.

При виде первых двоих Долянский чуть не вскрикнул от ужаса. То, чего он опасался, свершилось.

Болотов рассказал все Шнейдеру. Впрочем, он и должен был донести ему обо всем случившемся, как главному врачу.

Жутко стало на душе у несчастного, когда он заметил, каким взглядом обменялись между собой Кунц и Шнейдер.

В нем он прочел свой приговор.

Лицо Болотова было озабочено и дышало дружественным состраданием.

Он опять подошел к нему, взял его за пульс и тихо спросил:

— Ну что, как тебе?

— Ничего, теперь мне лучше! — ответил Долянский.

Лицо Болотова озарилось радостью.

— Ну вот и прекрасно! Теперь тебя можно будет развязать… Слушай, я и не знал, брат, что с тобой бывают подобные припадки… Раньше часто они повторялись?

— В первый раз только… — дрожа всем телом, отвечал мнимобольной.

Кунц подошел и взял тоже за пульс. Шнейдер, угрюмо сдвинув брови, фиксировал несчастного своими адскими глазами.

— Нет! Его развязать еще нельзя! — сказал Кунц. — Припадок может повториться…

И вдруг, в то время когда Болотов не глядел на него, улыбнулся в самые глаза Долянского такой многозначительной улыбкой, от смысла которой дикий вопль вырвался из груди несчастного.

— Вот! Вот! — сказал он, поворачиваясь к Болотову и Шнейдеру. — Вот! Я так и думал… Припадок начинается…

И припадок действительно начался.

— Злодеи! — вне себя закричал Долянский. — Что вы делаете?! Ведь я не сумасшедший…

Он хотел еще прибавить что-то, но вдруг замолк и закрыл глаза.

Ему на голову положили компресс.

Незнакомец

— Вы успокойтесь! Эта частная лечебница для сумасшедших близка к тому, чтобы ее закрыли. О ней уж порядочно ходит разных толков в публике… Надо только немножко выждать… Теперь вас скоро развяжут, и я, как искренний друг ваш, советую вам быть как можно тише.

Все это быстро говорил полуседой старик фельдшер, нагибаясь над койкой Долянского и делая вид, что он разглядывает, крепки ли ремни, стягивающие руки несчастного.

— Да правда ли это?

— Так говорят. Говорят еще, что на той неделе сюда прибудет какой-то чиновник из Петербурга.

Долянский тяжело вздохнул; шестичасовое с лишком пребывание его в ремнях окончательно убило всю его энергию и повергло в то апатичное состояние, которое знакомо только людям, примирившимся с фактом своей неизбежной гибели.

— Мужайтесь же! Бог поможет вам… Прощайте! — заключил фельдшер. — Ночью я еще зайду к вам согласно инструкции начальства. Проклятый жид, — он говорил о Кунце, — воображает, что я один из вернейших его агентов, но он жестоко ошибается… Довольно было всего! Пора вспомнить Бога. Прощайте, ночью я зайду.

И фельдшер вышел.

Это был тот самый Савельев, о котором мы уже упоминали, он служил в этом сумасшедшем доме почти с самого дня его основания.

Что произошло между ним и Кунцем, точно сказать нельзя, но в настоящую минуту этот человек, движимый, вероятно, местью, собирался искупить свои старые грехи, которых было так много на его душе, еще недавно косневшей в разврате.

Была глухая ночь.

Лампы в длинном коридоре чуть мерцали, убегая вдаль бесконечной цепью огоньков.

Кругом было тихо как в могиле.

Вдоль стены пробирались два человека: один был сухощавый, годы которого определить было очень трудно, другой был фельдшер Савельев.

Оба шли тихо, почти крадучись.

Вот они остановились около одной из многочисленных дверей с решетчатыми форточками, Савельев, так же крадучись, прошел дальше, а «сухощавый» отворил дверь всунутым в его руку ключом и вошел в камеру.

Задремавший было Долянский дико вскинул на него испуганные глаза.