Русский роман

Эфраим и его бык Жан Вальжан из породы шароле исчезли из дома, когда я был двухлетним ребенком. Даже не помня дядю, я по-прежнему завидую его бесшумной походке. Мое огромное и тяжелое тело всегда производило большой шум, и люди не раз ловили меня, когда я прятался, пригнувшись и подслушивая, у них под окнами. Тогда я поднимался и неторопливо, молча, уходил прочь, ощущая плечами, как в меня вонзаются вилы разгневанных взглядов. Никто ни разу не обидел меня. Я был сирота, «миркинский сирота», дедушкин мальчик.

«Вдохни глубоко-глубоко, подними высоко колено, выдохни все и поставь ступню совершенно плоско», — сказала Рахель Эфраиму. Они ступали рядом по сухому весеннему чертополоху, громче которого под ногами ничего не шуршит. В восемь лет дядя мог уже совершенно беззвучно пройти по кукурузному полю и так же бесшумно подкрасться по колючему терновнику. Но он к тому же начал произносить буквы на глубокий гортанный йеменский манер, и Пинесу пришлось приложить немало усилий, чтобы вырвать эти звуки из его горла.

Моя мать Эстер в те дни была еще маленькой. Фаня Либерзон и Шломо Левин помогали дедушке растить ее. Зайцер развлекал ее, подражая крикам зверей и птиц, Пинес читал ей по-русски «Фи-ли-пок» Льва Толстого, а Циркин играл ей на мандолине колыбельные песни.

Даже Рылов, и тот пытался развлекать ее, громко щелкая своим знаменитым бичом, который издавал резко взрывавшиеся в воздухе звуки. Он управлял этим бичом так умело и быстро, что мог сбивать яблоки с ветки, молниеносно отсекая их короткие хвостики его вибрирующим концом.

«Ты мне распугаешь все деревья, отправляйся назад в свою яму!» — кричал на него дедушка, но все же позволял ему развлекать свою дочь.

Эстер и Даниэль росли. Теперь уже и девочка замечала любовь, струившуюся из его глаз. Окутанная сиянием этих глаз, залитая потоком его ласк и поцелуев, она не отпускала его руку. Дедушка, Либерзон и Фаня с умилением смотрели на этих двух детей, которые проводили вместе целые дни, бегая по полям и гоняясь за цыплятами во дворе.

«На ком ты женишься?» — спрашивали Даниэля, и он подходил к Эстер, обнимал ее за талию и клал голову ей на плечо.

Либерзон уже начал было говорить о помолвке и шутить по поводу выкупа за невесту, но тут дедушка вдруг налился глухим, деревянным гневом и нашел себе нежданную союзницу в Фане.

«Вы, как обычно, все решаете за других заранее», — сказала она.

Осенью, когда все выходили пахать и сеять, детей брали с собой в поле. Авраам запрягал осла в телегу, и на нее укладывали плуги, семена, еду и воду для людей и животных. В обеденный перерыв домой не возвращались. Мошавники с нескольких соседних полей собирались под одной телегой поесть в общей компании. Эстер и Даниэль подолгу играли в тени телеги или лежали, обнявшись, на вывороченных комьях земли, а когда они немного подросли, им уже разрешалось сидеть на ящиках с семенами. Мама была быстрее и бесстрашнее Даниэля и не раз втягивала его в опасные проделки. Однажды их вытащили полумертвыми, с позеленевшими и слипшимися от водорослей и слюны волосами, из поильного корыта для коров, куда они свалились, заигравшись. В другой раз они исчезли на полдня, и их нашли ревущими от страха на вершине построенной в тот год водонапорной башни.

«Одна лишь беда была с твоей матерью — она признавала только мясо». Когда ей было полгода, бабушка Фейга дала ей пососать вареную куриную косточку, потому что у Эстер резались зубы. Девочка быстро вошла во вкус и отказалась от всякой другой пищи.

Так получилось, что бабушка Фейга оставила на свете маленькую сиротку, которая не признавала ни фруктов, ни сыра, ни яиц. Только мясо. Три раза в день.

Как-то раз, когда ей было два с половиной года, Левин забыл возле раковины тарелку с сырым молотым мясом, смешанным с петрушкой. «Твоя мама пожирала его ложками, а когда мясо кончилось, от злости разбила тарелку, и все рассуждения медсестры Сони о кровожадности, необходимости витаминов и жизненной важности минералов пошли насмарку, потому что эта девочка выросла высокой и красивой. Она росла, как помидор, который поливали кровью. С великолепной кожей, громким смехом и прекрасным характером».

10

Еще до того, как он выгнал Тоню из своего дома, Маргулис уже знал, что с ней что-то неладно. Голос и запах его минской девушки изменились, кожа стала шероховатой, фразы — обрывистыми. По ночам она исчезала, а когда оставалась дома, уже не говорила во сне.

Маргулис был человек добрый и покладистый. Он не стал допытываться, копаться и выслеживать. Но, найдя в своем бочонке с воском вонючую связку динамитных шашек, тихо попросил ее уйти.

«Это мои пальцы, а это его», — печально сказал он.