Русский садизм

Видимая жизнь шла обычным чередом, но командиров уже никто не слушал, процветали мародерство, насилие и пьянство. Вскоре все узнали об убийстве Сорокина; ему не простили ни Матвеева, ни членов РВС. В войсках не понимали, что происходит, боялись всего и всех — своих комиссаров, деникинцев, алексеевцев.

Пока Таманская армия, пребывавшая без верховного командования в полной растерянности, упивалась самогоном, под Армавиром объявился полковник Шкуро, который собрал четырнадцать кавалерийских полков и взорвал фронт. Молниеносный рейд его конницы закрыл для красных сообщение с Пятигорском и блокировал Ставрополь. Отсидеться в городе, ожидая подмоги, было невозможно. Таманцам оставалось только одно — прорыв блокады. Матвеев оказался прав — после тяжелых боев и больших потерь, без продовольствия и зимнего обмундирования, с огромным количеством раненых остатки таманцев и сорокинцев оказались в безводной степи, на бездорожье, среди осенних хлябей. Конница Шкуро трепала наши аръергарды, вспыхнули эпидемии тифа и цинги, бойцы валились в черную замерзающую грязь и не могли, не желали идти вперед…

Призрак Сорокина с налитыми кровью глазами стоял над погибающей армией и злобно ухмылялся…

Я был в сознании и уже равнодушно думал, что это — мои последние дни, меня трепала лихорадка, пробитое пулей плечо распухло и горело. Мое безвольное тело тащил на себе Аевка Маузер, он плакал и ругался последними словами, не щадя ни мать, ни Бога, ни предателей-командиров. Временами я валился в пустоту бессознания, и тогда сквозь бредовые видения проступал перед моими незрячими глазами облик Господа, плывущего на облаках. Он скорбно улыбался и манил меня своими заскорузлыми пальцами с грязными ногтями…

Глава 3

Что сказал Дллитрий Алексеевич Крыщук доктору Гурфинкелю в Спецсанатории для ветеранов труда и ударников соцсоревнований

Как хорошо двигались мои дела; и после всех ошибок молодости, которые на поверку оказались не ошибками, а испытательными вехами и мерилом моей воли, после всех этих якобы ошибок я начал забираться выше и нередко по чужим затылкам и по спинам, причем кое-кто сам свои раскляченные лопатки подставлял, — забирался выше, выше, боялись меня больше, больше; а началось-то все с чего? — с черемухового запаха, с какой-то Гали, размазанной мною по кафелю подъезда, с подружки ее Лёки, нынешней моей жены, впрочем, не моей, а общей, очень быстро ставшей предметом коллективного использования. Я ей говорил: «Ты словно туалетная бумага в сортирах Спецучреждения». А она мне: «Какой же ты неблагодарный, ведь кругом люди пропадают! И я всегда могу замолвить за тебя словечко, вот хоть товарищ генерал, уж он-то тебя сильно отличает». Что есть, то есть, генерал Ларионов уже дважды говорил: «Надо Крыщука к ордену представить, ибо это есть ценнейший кадр нашей охранительной системы, и то, что ему удалось сделать одному, не поднимет и десяток иных менее радивых служащих». И генерал, и все иные, кто только пригублял из моего стакана, имеют особое ко мне расположение, а как Кулик ко мне переменился! Бывало, я ему помогал в оперативных разработках, а нынче он мне помогает — на очень выгодных условиях, но я-то помню все, ничего не забыл и на него у меня уже давно папочка сготовлена. А пока мы очень дружим, и дружба эта скреплена кровью моего батяньки.