Русский самородок. Повесть о Сытине

– Я, ваше величество, позволю обратить ваше внимание на школу народную… Я как-то говорил с обер-прокурором святейшего синода Победоносцевым и графом Витте. Насчет проекта образовать общество «Школа и Знание». И тогда, будь это общество, оно за свой счет всю Россию покрыло бы сетью школ… Сергей Юльевич, граф Витте, мне ответил: правительство может вас терпеть, но сочувствовать вам никогда… Победоносцев не пожелал, чтобы мы священные книги печатали на русском языке. От славянского языка благолепие исходит, а от русского понимание. Мы, говорил он, не хотим, чтоб мужик понимал, а пусть благолепствует… Опять же из школ изгоняют сочинения графа Льва Толстого, даже отрывки не позволяют…

Царь молчал и тягостно ждал, о чем же издатель его попросит. Но Сытин мялся, краснел и ни о чем не просил.

Тогда царь, думавший о чем угодно, только не о школе и не о сытинских изданиях, сказал:

– Ни с Победоносцевым, ни с Витте я в этом случае не согласен. Я проверю… – и подал Сытину руку.

Вышел Иван Дмитриевич из царской приемной. В глазах помутнело. У выхода ждал его хитровато улыбающийся Лемке.

– Ну что, Иван Дмитриевич?

– Да ничего. Сказал «проверю». А что «проверю» – я и сам не пойму. Помогите, Михаил Константинович, мне уехать отсюда. Приезжал ни за чем и увезу ничто. Захотелось на старости лет повидать государя, ну, повидал. Теперь знаю, какой он… барабошка…

Лемке провожал расстроенного Сытина на вокзал к поезду, ни о чем его не расспрашивал. Но Иван Дмитриевич, сам припоминая, говорил:

– И насчет Льва Толстого я ему закинул слово, что не пускают Льва на порог школы, – ни целого, ни в отрывках… А он говорит «проверю», и только.

И вдруг Сытин встрепенулся, отбросил все мысли об этой нелепой встрече и заговорил с Лемке по-деловому:

– Михаил Константинович, уважаемый, так сказать, ваше благородие, скажите мне по совести. Скоро ли предвидится бумажный голод для нашего брата? Не запретят ли мне из Финляндии вывозить бумагу? Вы тут у самой высокой военной власти, в горниле политики. Вам все известно.

– А вы как думаете? – вопросом на вопрос ответил Лемке.

– Я размышляю так: волей-неволей наша пресса вынуждена откликаться на военные события в сдержанных тонах. Предположим, что не закроют правительственным решением, а бумаги не дадут, тут и сам закроешься…

– В этом есть доля правды. Осторожность не излишня, – сказал Лемке.

– Этакого же мнения придерживаются мои редакторы, компаньоны и тот же Дорошевич. Думали издавать горьковскую «Летопись» приложением к «Русскому слову». Знаю, что поднялся бы тираж и «Летописи» и газеты. Но встали на дыбы Благов и Дорошевич. «Ни в коем, говорят, случае. Горький внесет полевение. А сейчас война – не время влево сворачивать, как бы это не стало немцу на пользу…»

– Кому как, Иван Дмитриевич, но полевение в определенных кругах общества неизбежно. А народная масса – это горючий материал для стихийных вспышек.

– Тяжелое время… – Сытин не досказал мысль. На вокзал к отходящему поезду прибежал вольноопределяющийся, с шашкой на боку, с медалькой на шинели, корреспондент Лембич.

– Иван Дмитриевич, узнав, что вы здесь, я полтораста верст верхом скакал. Вот пакет в «Русское слово». Самые свежие известия с передовых позиций. Как я рад, что застал вас…

Сытин повертел пакет в руках, неприветливо глядя на своего корреспондента.

– Свежие, говорите, так отсылайте спешной почтой… Я не посыльный. Я насквозь вас всех, корреспондентов, вижу и знаю, какой пропахшей «свежинкой» вы редакцию снабжаете. Долго ли будет это продолжаться? Наткнетесь на немилость Дорошевича, пеняйте на себя!..

– А что? А что такое, Иван Дмитриевич? – залебезил Лембич.

– Хотите от меня расшифровки? Пожалуйста. – И Сытин, уже у входа в вагон, начал, пригибая пальцы, перечислять откуда-то ему известные грешки Лембича. – Во-первых, вы посылаете материалы двухмесячной давности, во-вторых, берете сообщения из иностранных газет и перелицовываете на свой лад; для этого не надо быть при штабе. В-третьих, без надобности много тратите денег на телеграммы, полагаете, что раз за телеграмму заплачены редакционные деньги, значит, обязаны печатать всякую галиматью. Нет, батенька, так дальше не пойдет. Учтите, и – до свиданья…

Опечаленный никчемной встречей с царем, возвратился в Москву Иван Дмитриевич.

В Москве опять та же непрерывная работа.

Книги, книги, книги, кипами, вагонами, повсюду, повсеместно, и «Русское слово» на весь свет.

Война и начавшаяся разруха, быстрое падение денежного курса – все это вызывало тревогу во всех классах и слоях населения. Сытин с вниманием следит за печатью, читает о думских новостях: за счет каких партий обновляется дума, о чем там, с думской трибуны, раздаются голоса?..

Вместо удаленного с поста председателя совета министров Горемыкина выступил в думе новый председатель Штюрмер.

Сытин плевался, произнося эту фамилию за чтением «Нивы», давшей отчет о думских заседаниях.