Русский самородок. Повесть о Сытине

– Верно это, а у меня так в глазах и мелькают эти фотографии каторжников, с полубритыми головами. Убийцы, грабители, насильники, беглые с каторги, людоеды, вечные поселенцы и прочие, прочие… А ведь люди, хотя у них ничего святого за душой. Разве таких сразу прошибешь книгой? Нипочем!.. А заметили? И там есть поэты. В книге Дорошевича приведено несколько стихов. Поэзия в кандалах!..

– Хорошая книга, страшный документ, – заключил разговор Дмитрий Наркисович. – Не помню, где-то сказано о Гоголе, что он проехал по России и всю насквозь высмотрел… Да, глупому за весь свой век ничего не увидеть, а умный все походя заприметит. Таков и ваш Дорошевич.

Не спеша они прошли по всем этажам. И даже на чердак поднялись, там хранились тысячи досок, с которых когда-то печатались картины. Потом спустились во двор к складам. Везде Мамин-Сибиряк примечал организованность, хвалил Сытина и предсказывал ему и учрежденному им товариществу успех и славу в истории русской книги.

– Давно я вижу, Иван Дмитриевич, и в ваших книжных магазинах в Петербурге, в Москве, и особенно на ваших выставках, что вы не только поражаете всяческое воображение количеством названий и тиражами книг, а сумели обратить должное внимание на художественное качество изданий. Не зря вас так щедро награждают на выставках. На ваши книги для детей невозможно налюбоваться! Книги стали у вас выходить разумные и нарядные. Спасибо, Иван Дмитриевич, хороша, великолепна фабрика.

Сытин привык к похвалам, и эта его не смутила.

– Пишите больше, Дмитрий Наркисовьч, – сказал он, – пишите, наши люди и машины все напечатают, а читатель сам найдется.

Мамин-Сибиряк набил трубку табаком из бархатного кисета, но закурить, даже во дворе типографии, воздержался…

После осмотра типографии они отправились в редакцию «Русского слова». Там во время беседы о делах газеты в кабинет к Сытину вошел слегка обрюзгший, в черном костюме с галстуком бабочкой под подбородком, важный и преисполненный достоинства Влас Дорошевич. Почтительно поздоровавшись с Маминым-Сибиряком, он извинился, что помешал беседе, и, подав Ивану Дмитриевичу перепечатанное на машинке стихотворение, сказал, что эту вещь записал сотрудник редакции от одного из рабочих кушнеровской типографии.

– Поинтересуйтесь! – предложил Дорошевич и, не задерживаясь, вышел.

– Стихи? – спросил Мамин-Сибиряк.

– Нет, тут написано «Песня наборщика». Автор неизвестен.

– Любопытно, весьма любопытно. Читайте вслух, надеюсь, не слишком большой секрет?

– А если гадости про нашего брата?

– Все равно читайте, Иван Дмитриевич, или давайте я прочту.

– С машинки и я хорошо разбираю. Наверно, Влас Михайлович один экземпляр и для себя отпечатал.

Иван Дмитриевич поправил очки, опустив их почти на кончик носа, глуховато стал читать:

Закоптелые окна и стены,
Затхлый воздух и пиль, полумрак…
Коротает свой век здесь без смены
Бесталанный наборщик-батрак.
Целый день этой пыли свинцовой
Наглотается он через край,
А назавтра глотай ее снова —
Набирай, набирай, набирай.
Вез рубашки под блузой суровой,
От ботинок лишь остов один…
То – невольник печатного слова,
То – «державы шестой» гражданин.
И трудятся всю жизнь терпеливо,
Сыт ли, голоден – не разбирай…
Знай строчи да строчи молчаливо —
Набирай, набирай, набирай!
Если труд подорвет его силы
И заноет разбитая грудь —
До безвременной хладной могилы
Недалек остается уж путь.
Лишь румянев вдруг алый взыграет
На щеках пожелтевших, – прощай,
Друг-товарищ, – то смерть ожидает…
А пока – набирай, набирай…

– Н-да… Влас сказал, что эта штука из кушнеровской типографии. Есть там – значит, попадет и в сытинскую. И ничего не поделаешь: на чужой роток не накинешь платок…