Русский самородок. Повесть о Сытине

«В среднем человеке гораздо более зла и глупости, нежели добра и ума. На книжном рынке появляется гораздо более изданий глупых и, ежели не прямо вредных, то по крайней мере бесполезных, нежели умных и полезных. Спасибо тому, кто в книжном мире способствовал, по мере сил и возможности, низведению зла, мрака и глупости до минимума и распространению добра, мудрости и света».

– Тут и Владимир Гиляровский, вологодский уроженец, знаменитость Москвы, стихами со мной разговаривает:

…Читал народ с лицом веселым
Про Еруслановы дела,
А по деревням и селам
Охота к чтению росла,
В народ проникла жажда знания,
Вниманье книга привлекла…
Почин – лубочные издания,
Венец – великие дела!..

Этот богатырь, которого в шутку я называл «размахаем», долго будет держаться на здешнем свете. Тоже немолод, моих лет, но крепок мужик. Живите себе на здоровье…

Здесь же, на почетном месте и вы, Алексей Максимович. Вашу статью, ко мне относящуюся, я заучил почти наизусть… Горьковские слова – как гвозди, единым ударом молотка вбитые в стену… Нигде более, кажется, только в моем юбилейном сборнике в семнадцатом году, эти слова нашли место. Вот что сказано:

«Душа всякого искусства – любовь, мы знаем, что часто она делает бытие вещей более длительным, чем имена творцов их…»

– И я так понимаю, Алексей Максимович, имя мое сотрется. А дела… дела пусть живут. Помню, отдельные места статьи вашей не особенно тогда приятны казались царской цензуре, но юбилейный сборник делался для узкого круга читателей, цензурный цербер смирился. Простите меня, Алексей Максимович, я подчеркну те места, которые сильно запали мне в душу:

«Не преувеличивая, можно сказать, что у нас человек подходит к делу, облюбованному им, уже протертым сквозь железное решето разных мелких препятствий, искажающих его душу. Помешать работающему всегда легче, чем помочь ему; у нас мешают работать с особенным удовольствием.

Тому, кто может и хочет работать, приходится побеждать, кроме равнодушия азиатски-косного общества, еще острое недоверие администрации, которая привыкла видеть в каждом сильном человеке своего личного врага.

Здесь человеку дела неизбежно всячески извиваться, обнаруживая гибкость ума и души, – гибкость, которая иногда и самому ему глубоко противна, но без применения которой дела не сделаешь. И человек расточает ценную энергию свою на преодоление пустяков.

Это очень смешно и печально, но люди, управляющие нашей жизнью, почти всегда считают культурную работу – революционной, ибо она разрушает тот налаженный ими строй жизни, имя которому – хаос и анархия.

Вот в каких условиях живут и работают те редкие русские люди, которые видят в работе смысл жизни и любовно чувствуют огромное значение труда.

И если, вопреки всем препятствиям, которые ставит на пути таких людей фантастическая русская жизнь, людям все-таки удается сделать крупное дело, – я лично очень высоко ценю людей, создавших его.

Одним из таких редких людей я считаю Ивана Дмитриевича Сытина, человека, весьма уважаемого мною…»

– Я вам очень благодарен, дорогой Алексей Максимович, за ваши добрые слова, – прослезившись, проговорил Сытин и мысленно представил себе, как, может быть, в этот час, там, на Капри, Горький сгребает в кучу опавшие в саду листья и разводит костер. А потом стоит и смотрит на пылающее пламя и о чем-то думает…

– Думайте, Алексей Максимович, о чем хотите, но вспомните и меня, старика, ведь и в самом деле на вашем славном пути я не был камнем преткновения. Ваши мысли, выраженные в книгах, я нес в народ; значит, в одну мы дудку дули… Спасибо, что в мой юбилей вы отозвались столь горячо и верно, никто другой не смог бы этак. И потому мне запало в душу сказанное вами, что будучи в силах, я, действительно, как-то не замечал в борьбе с администрацией огромных трудностей, изворачивался и побеждал, иногда помня завет Крылова: «Где силой взять нельзя, там надо полукавить»… И я лукавил безгрешно, чтобы правды ради обмануть лукавых победоносцевых, пуришкевичей и им подобных. Сам народ, жаждущий знаний, требовал от меня этого. Эх, Алексей Максимович, Алексей Максимович, сохраните обо мне добрую память… Ведь и я не зря прожил жизнь…

Иван Дмитриевич захлопнул книгу, толстую, на доброй бумаге отпечатанную, повернулся на диване лицом к стене и спокойно, по-стариковски задремал.