Русский щит

Неподалеку от Боспора Киммерийского[13] встретилась другая венецианская галера. Корабли долго стояли рядом, покачиваясь на волнах. О чем кричали люди с другой галеры, Юлиан не разобрал: он плохо понимал язык венецианцев, да и ветер относил слова. Но известия, как видно, были нехорошие. Купцы заперлись в кормовой каюте, пили вино и о чем-то долго спорили. А ночью Лукас, приказчик достопочтенного Фомы Пизанского, расхаживал, пошатываясь, по палубе, угощал матросов дорогим критским вином и бормотал, расплескивая из кубка пенящуюся благодать: «Пейте, пейте! Все равно пропадет!»

О подлинной причине купеческого беспокойства монахи узнали только в Матрике, городе с глиняными домами и множеством церквей старой греческой веры, куда галера приплыла в начале июля. Летний торг, который славился здесь большими оборотами, оказался на удивленье малолюдным и бедным. Не было товаров ни из Волжской Булгарии, ни из богатого Хорезма. Доминиканцы не смогли даже купить коней, чтобы продолжить путь. Местные торговцы — бородатые и бритоголовые — сокрушенно разводили руками:

— Всегда было много коней, куманы[14] пригоняли на торг тысячные табуны, а теперь на торгу пусто. Говорят, какие-то новые орды появились в степях, нарушили торговлю…

Это было первое известие об азиатских завоевателях, и Юлиан жадно расспрашивал матриканцев, пытаясь узнать побольше. Предостерегающие слова легата — «На христианский мир надвигаются дикие племена монголов!» — подстегивали его любопытство.

Но в Матрике мало знали о завоевателях. С большим трудом Юлиан разыскал русского священника, о котором шла молва, что он будто бы знает больше других. Священник поведал Юлиану о великом сражении с монголами, которых по русскому обыкновению называл татарами, лет двенадцать назад, возле степной речки Калки[15]. Но сам священник там не был, с очевидцами не разговаривал и мог передать лишь то, что было в писаниях русских книжников:

— По грехам нашим пришли языци незнаемые, — говорил священник по памяти, — пришла неслыханная рать, безбожные моавитяне, рекомые татарами. Никто толком не знает, кто они суть и откуда пришли, и какой язык у них, и какого они племени, и какая вера. Одни называют их татарами, другие — тоурменами, а третьи — печенегами. Ведомо также, что татары вышли из пустыни Етривской, которая лежит между востоком и севером. Один бог ведает подлинные вести о них…

Много дней пробыли монахи в Матрике, прежде чем нашли лошадей и попутчиков для дальнейшего путешествия. Только 21 августа небольшой караван двинулся дальше на восток.

Как застывшие морские волны, лежала степь, сливаясь вдали с голубовато-серым невысоким небом. Знойный воздух был наполнен стрекотом бесчисленных кузнечиков, которые умолкали лишь в предрассветные часы, но и тогда оглушенным путникам продолжал чудиться их надоедливый звон. Порой мертвая неподвижность воздуха сменялась порывами ветра, горячего, как дыханье пожара. Пересохшая трава звенела, как выкованная из меди. Пыльное облако закрывало солнце, и оно казалось мутным и кроваво-красным. Путники страдали от зноя и жажды. Степь была унылой и безлюдной, только степные орлы неторопливо кружили в небе, да табуны диких коней — тарпанов — уносились прочь в клубах пыли. Каменные изваяния неведомых людей, сложившие руки на огромных животах, пялились пустыми глазницами.

Обжитые людьми земли начались только в Алании, богатой и хорошо возделанной стране. Здесь монахи отдохнули, прежде чем снова углубились в пустыню, которая примыкала к Алании с северо-востока и простиралась до самой реки Итиль. Пропыленная равнина, покрытая редкими кустами черной и белой полыни, полувысохшего ромашника, одинокими пучками ковыля, глинистыми проплешинами и серовато-серебристыми разводами соли, угнетала скудостью и однообразием. Иоанн и Яков тяжко вздыхали, поглядывая на остывающее осеннее солнце. Неспокоен был и Юлиан: ночные ветры уже доносили дыханье холода, а впереди был немыслимо далекий путь в неизвестное. До холодов нужно было дойти до Торчикана, города на том краю пустыни, где Юлиан надеялся найти крышу над головой и пищу, если придется зазимовать.