Русский синдикат

Врагом воровского братства является государство. Государство не как оно значится в Конституции, а как то, что оно собой представляет на самом деле. Воровское движение, как оно есть, зародилось при тоталитарном строе, и ни для кого не секрет, сейчас об этом все кричат и пишут, какие говнюки и педерасты были у власти. Были и есть сейчас. Любому дураку понятно, что государство сверху донизу пропитано ложью и коррупцией, что у руля большей частью находятся жадные и властолюбивые негодяи, которых вовсе не интересует судьба народа, а интересуют лишь деньги и власть, а также прочие мирские наслаждения.

В прошлом, когда большая часть народа находилась под дурманом советской пропаганды и стремилась к коммунистическим идеалам, были и те, кто тем или иным способом противопоставлял себя государственной власти. Все по-разному. Каждый по-своему.

Была и молчаливая интеллигенция, подверженная сталинским репрессиям. Были и борцы, и бунтари, и диссиденты. Были и воры, которые так или иначе, хоть и на свой лад, со своим менталитетом, но все же конкретно себя противопоставляли государству. Жили по своим законам, по своим альтернативным правилам, совершенно противоположным не только общепринятой, навязанной морали, но и государственной власти как таковой.

Феликс сделал паузу. Отхлебнув большой глоток виски, он ненадолго задумался и продолжил:

— По большому счету, что такое преступник? Преступник — это человек, преступающий закон. А если закон несовершенен? Да несовершенен — это еще мягко сказано. Если он, как я уже говорил, пропитан коррупцией и ложью? Если у власти стояли и стоят подлецы? Так как же можно порядочному человеку не преступить непорядочный закон?

Феликс многозначительно посмотрел на ростовского вора, тот внимательно слушал, теребя рукой поседевший висок.

— Так вот, — продолжил Чикаго. — Я думаю, это самое главное, что подвело меня к опасной черте жизненного выбора. Если принципы моей морали противоречат условностям несовершенного закона, то я его преступлю, не задумываясь. Соответственно я являюсь преступником, так на хрена же нам лицемерить. Это мне не по нутру. Я не хотел бы быть похожим на тех выблядков, которые занимают государственные должности и посты, бьют себя кулаком в грудь и орут что-то о благосостоянии народа и о заботе о нем, одновременно обдирая его как липку. Я уж лучше открыто обзовусь преступником и буду открыто рвать жирных барыг и доить богатых лохов. При этом я никогда не обижу бедолагу мужика — трудягу, не обижу простой бедный люд. Если надо, я поделюсь с голодным, если надо заступлюсь за слабого, но по законам своей морали. По законам своей совести. А вовсе не по требованию продажного государственного аппарата.

— Так ты, братуха, нашу страну недолюбливаешь?

— Нет, брат, родину свою я люблю. Я россиянин и люблю Россию-матушку. Да я, если хочешь, в общем-то считаю себя патриотом и не стыжусь этого и народ наш русский люблю. Мне нравятся наши люди. Лишь дома я могу общаться по душам, любить и ненавидеть, жить настоящей, полной жизнью. А то, оглянись вокруг, вокруг только эти гамбургероподобные американцы, жирные и ленивые, избалованные комфортной жизнью. На хрена они мне нужны… Но мухи отдельно, котлеты отдельно. Россия — это одно, а ложь в государстве — совсем иное…

— А если бы, братуха, представить, что государство нормальное, честное, люди у власти стоят порядочные да человеки добрые, что бы тогда? Был бы ты преступником? — Эдик вопросительно посмотрел на Феликса.

— Хочешь честно, братан, так изволь. — Феликс посмотрел в глаза законнику. — Тогда, братуха Эдик, я преступником бы НЕ БЫЛ. Если ты меня правильно поймешь, а человек ты умный и опытный, то не осудишь.

— Да нет, о чем ты. Я что, гад какой-нибудь, что ли, чтобы человека за душевную правду осудить. И по большому счету, хоть я вор и обязан полностью идею воровскую пропагандировать, без разных там демагогий, но, не кривя душой, я тебе скажу, что прекрасно тебя понимаю и чистоганом с тобой согласен. Я сам часто задумываюсь, как наше воровское видоизменяться будет? Ведь время идет и все меняется. Люди по-новому мыслить начинают…

— Да, время вносит свои коррективы, тут уж ничего не поделаешь, — согласно кивнул Феликс.

— Ну а в общем-то, брат, как ты думаешь, может ли в жизни что измениться? В обществе, я имею в виду?

— Не знаю, старик. В утопии мне с трудом верится, тем более лживые чиновники не только у нас правят, а буквально во всем мире. И в Европе, и здесь, в Америке, так что быть мне преступником по жизни и во веки веков. Такова уж, видно, моя доля.

— Ну а лет через сто, как ты думаешь, возможны перемены?

— Не знаю, не знаю, брат мой старший. Но как-то года три назад имел я разговор с одним умнейшим человеком. Интересные он идеи выдвинул, простые, как все гениальное.

— Расскажи.

— Ну что, братуха, изволь. Только история не коротая.

— Так мы и не торопимся, вся ночь впереди.

— Тогда слушай… Дело было так…

Сакральная истина