Русский спецназ. Трилогия

Не может быть. Разве? Он ведь ждал нечто подобное. Он удивился бы, если бы в послании сообщалось что‑то другое. А так…

Ему предлагалось явиться в ближайшие дни в означенный на конверте департамент на аудиенцию к его главе для личной беседы.

Санкт‑Петербург. Далековато.

Но проигнорировать это предложение было нельзя. Под посланием стояла подпись генерала Гайданова, с которым Шешель был знаком еще до войны, а на войне служил в одной из его эскадр.

Но что от него хотят? Вопрос этот мог мучить его всю ночь, отгоняя сны, не хуже нескольких чашек крепкого кофе или полчища комаров. Не вспоминать же о прошлом приглашал его к себе генерал. Нет.

Появляться в кабинете генерала Гайданова с красными от бессонницы глазами и по той же причине с заплетающимся языком не хотелось.

Улицы уже безнадежно затопила ночь. Не спалось. Прибегать к снотворным – желания никакого не было, да и не хранил у себя Шешель снотворное. За ним пришлось бы на улицу идти.

– Почему бы не проветриться? – сказал он вслух, точно ему мог кто‑то дать совет, а может, он только подумал об этом, но вслух не произнес.

– Почему бы и нет? – пришла к нему следующая мысль или кто‑то все же ответил ему. Но кто кроме домового мог сделать это?

Ноги сами несли его к дому Спасаломской. Пожалуй, она единственная из всех главных действующих лиц проекта не получила никаких компенсаций, а если учитывать, что для ее творческой карьеры фильм этот должен был иметь большое значение, легко догадаться о величине той депрессии, в которой она теперь пребывала. Но известность свалилась на нее не сразу, как манна небесная, а приходила дозированно, так что Спасаломская от неудач вены себе вскрывать не станет, как делают это изредка отвергнутые толпой поэты. Она знает себе цену. Шешель не может бросить к ее ногам даже сотой части того, чего она стоит.

Он прошел два перекрестка, как в забытьи, не обращая внимания на гудки авто и крики кучеров, едва не угодив под колеса и тех и других, пока не сообразил, что можно поймать пролетку. Иначе он шел бы к Спасаломской добрую часть вечера, прихватив еще и немного ночи, чтобы, придя на место, убедиться, что окна в доме ее не горят – она либо спать легла, либо уехала.

Но она не спала и не уехала, а окна в доме ее призывно горели, привлекая его, точно мотылька, который летит на свет, чтобы обжечь в нем свои крылья.

Он потянул шнурок звонка, холодея от мысли, что никто ему не откроет, что Спасаломской нет, а свет она просто забыла погасить. Если он приникнет ухом к двери, то оглохнет от тишины, царящей в ее квартире. Но, даже не изменив позы и не успев дернуть шнурок во второй раз, он услышал шаги по ту сторону двери.

И с чего он взял, что Спасаломская будет от депрессии мучиться? Нет, не знал он ее или она умела так спрятать свое расстройство, что никто этого не замечал.

У нее был Шагрей. Его улыбающаяся физиономия выглядывала из гостиной.

– Ты оказался прав, – повернувшись, бросила Шагрею Елена.

– Что я говорил. Это он, – усмехнулся Шагрей.

– Ты вовремя, Саша, – сказала Спасаломская теперь уже Шешелю, – чай поспел. Коля пирожные принес, у меня еще варенье есть.

– Ага, – вторил ей Шагрей, – не подумай, будто я будущее умею предсказывать, но я был уверен, что и ты сюда заглянешь, так что на твою душу пирожных тоже принес.

«С кем поведешься. Все в окружении Томчина начинают любить пирожные, но все ли станут такими же тучными?»

– Премного благодарен, – сказал Шешель, краснея от мысли, что он‑то ничего не принес. Но не бежать же прочь, чтобы купить в ближайшей кондитерской торт. Поздно уже. Все кондитерские закрыты.

Хорошо еще, что в прихожей было темновато. Никто не заметил, что лицо его покраснело.

Ему тоже налили чай, а потом, пригубливая чашку и заедая чай малиновым вареньем, которое Спасаломской прислали ее родители, они болтали о чем‑то.

Вдруг Спасаломская с видом заговорщика на лице приложила к губам вытянутый указательный палец, стрельнула по сторонам глазами, будто кто‑то мог, как скалолаз, подвесив веревки под крышей ее дома, повиснуть напротив окон, заглядывая в комнату. Она подошла к шкафу, где, скорее всего, хранилась ее одежда.

Не станет же она демонстрировать свои последние приобретения. Ни Шешель, ни Шагрей ничего не поймут и лишь для того, чтобы не обидеть ее, скажут:

«О», – чего бы она ни показала им.

Вечернее платье и «О».

Меховое манто и «О».

Она отворила дверь шкафа и вытащила оттуда два свернутых в трубочки плаката, протянула один из них Шешелю, другой – Шагрею.

– О, – сказали они, развернув рулоны.

Это были плакаты к фильму.

– Откуда они у тебя? – тихо спросил Шешель голосом заговорщика, точно их могли подслушать.

– Места надо знать, – весело сказала Спасаломская, – берите. Это для вас. Хоть что‑то останется на память о нашей работе.

– А у тебя осталось?

– Конечно.