Русский транзит

Мы взревели и взлетели. Бодрячок-Долгорукий сник на какое-то время, побледнел, уткнулся в пакет. Но тут же браво оклемался и огласил на весь салон:

– Судари мои! Господа! Если бы я был женщиной, то решил бы, что забеременел!

– Не опережайте события, князь! Нас всех еще затрахают в Москве! Ах-ха-ха!

Мы взлетели. Я выпил. Я еще выпил. И еще выпил. Немедленно выпил. Чтоб снять скованность. Как-никак такое общество! Волей-неволей закомплексуешь. Принимаете в компанию, соотечественники?! И опить выпил.

Вероятно, был надоедлив. Назойлив. Невыносим. Вероятно. Но не по глупости, да. Я подстраховывался. Знаем-читали про всяческие зонтики с парализующим эффектом, про скрипичные футляры с «узи» внутри. Кто поручится, что среди пассажиров нет подсадного джи-мэна? Лучше перебдеть, чем недобдеть. А то: «мой друг утомился, не будите его до конца рейса». Угу, знаем-читали. Вот я и носился от кресла к креслу, задевая всех и каждого чемоданом с «золотом партии», набивался в собеседники, мозолил глаза. Запомните меня, господа-товарищи! Я жив, я здоров, я полон сил!

Грешен, но подозрительней остальных мне показался тот самый ухоженный старикан с контрабасом в футляре. Или что там у него? А ну как… хрен знает! Базука! Что за необходимость – тащить на горбу в Москву такой… инструмент? Я пристебался к нему, будто пьянь у ларька:

– Ты кто?! Нет, вот ты кто?! Не! Не в смысле! Ты – русский?! И я русский! Давай заколдырим! Бабена мать!

Он смотрел на меня хитрющими глазами: а-а, прикидываешься, что не узнае-ешь?! А я, клянусь, не узнаю! И кого, собственно, я должен узнавать?! Я, знаете ли, швейцар. Я, знаете ли, сенсей. Я, знаете ли, в Америку погулять вышел и – возвращаюсь. Откуда мне тебя знать, папаша! Давай лучше заколдырим!

– А то! – согласился благороднолысый старикан. – Заколдыг'р-рим! Голицын! Сюда! Князь! Составьте компанию! Тг’ретьим будете?! Тут молодой человек пг’редлагает г’ра- зумную идею!

– Господа! Господа! В такую тяжелую минуту, когда над Родиной…

– Подите в жопу, князь! Это для НИХ тяжелая минута! И последняя! Или вы на заклание летите?!

– Я-а-а?! Э, хостесса! Стакан! Стакан, барышня, стакан.

«Мой» контрабасист, такое впечатление, еще до отлета порядком нагрузился, но (уваж-жаю!) глаза ясные-ясные. И хитрющие. Во, человек! А я-то заподозрил…

– Давайте улыбаться друг другу! – вдруг выпалил я текст от «глухонемого». И неожиданно покраснел. А?! Бояров – и покраснел. Да все как-то неловко… Не мои слова, чужие. Хочешь улыбаться – улыбайся. Чё провозглашать – делай! Я в один глоток опрокинул бокал (ни хрена нет в аэрофлотовском самолете! даже стакана! все с бокалами выпендриваются! сказано же русским языком: ста-кан!).

Мы летели. Мы уже перемешались. Уже гомонили. Уже некий Оболенский надсадно веселился: «Не падайте духом, поручик Голицын!». А Голицын, презрев обидчивость, отсылал: «Я – князь! Корнет! Налейте вина!». Уже мы с моим контрабасистом сидели в обнимку и поддато-лихо выводили: «И кузнечик запиликает на скрипке!.. Ну а дружба начинается с улыбки!». А он, контрабасист и в самом деле был чем-то схож с кузнечиком. Вернее, со старым сверчком из «Буратины».

– Батя! – прочувствованно втолковывал я ему. – Как только мы высадимся, ты мне только спину прикрой, а уж я…

– Не лезьте попег’рек бати, молодой человек! Я пег’рвый!

Уже кто-то (Кончаков?) грозился напустить на Кремль Орду.

Уже кто-то (Измайлов-Барковский?) делился воспоминанием, как в пору питерской юности материл кагэбэшных караульных на Литейном у самого Большого дома, и ему за это ничего не было.

– Вот так вот прямо и матом?!

– Вот так вот прямо, господа! Главное, вежливый и предупредительный тон. Они хорошо воспринимают вежливый и предупредительный тон. Козыряют…

– А на каком языке, баронет? – сообразил кто-то.

– На французском. На каком же еще!

– Ну какой у французов мат! Вот мы, русские…

– Господа! Господа!

Так мы и летели. Спелись. Соотечественники. Прощай, Америка, о! Где я… побывал.

Потом не помню – «шторка» упала. Алкоголь на психотропы наложился. Потом пробудился. Летим. Все еще летим. Байки-рассказки в ход пошли. Я ни черта не запомнил. Все больше о тех, к кому, собственно, мы и летим. То есть в логово. Распаляя собственную удаль, пестуя бесстрашие. А вот! Одну вспомнил. Я вкратце, а то, честно говоря, подустал. В общем, вся петрушка в том, что партпривилегии в СССР распространяются с чиновников на детей, но только на детей, до второго колена. И посол наш какой-то… чуть ли не в США… Дубинин?.. Бобрынин?.. Он… Во! Удочерил внучку! Собственную! При живых родителях и при их согласии. Во!

А я-то неудобствовал, наблюдая за парадом секс-меньшинств на Пятой-авеню! Да расейские бесполые извращенцы догонят и перегонят!

Я, помнится, изо всех сил крепился, чтоб не разродиться своей историей, той самой – с дискетой. Но победило благоразумие. Пусть эта тайна умрет вместе со мной. А я еще до-олго жить намереваюсь. А что за тайна? Ладно, вам скажу, но больше никому. «У царя Мидаса ослиные уши!» Ага? Короче!