Русский угол Оклахомы

«Ну, сынок, где ж тебя так угораздило… Осторожней надо быть, осторожней, не шататься где попало… Смотри, кусок рубашки внутри оказался. Вытащим, все вытащим, все до последней ниточки, нам тут грязи не нужно… А косточка-то целая, без осколков, только надломилась… Это мы склеим, срастется все, будет крепче, чем было…»

Материнская прохладная ладонь лежала на его лбу.

«Перекупался ты вчера, Кирюша, весь день в воде плескался, а вода ледяная… А кишки не пробило? А легкое? Ты легкие корзинки бери, которые поменьше, тяжелые пускай взрослые таскают…»

Его босые пятки стучат по скользким доскам причала, а тяжеленная корзина с рыбой рвется из пальцев, но он сжимает кулаки изо всех сил, он донесет эту корзину до телеги, а там уже грузчики ее подхватят… Ему тринадцать лет, его зовут Кирюшкой Беловым, и он здесь, на причале, самый младший, и грузчики в насмешку зовут его: «Эй, Кирила Петрович, не спи на ходу, а то замерзнешь!». Он тут меньше всех, но корзины таскает наравне со всеми. Смешная ты, мама. Где же ты видела легкие корзины?

— Лей сюда, — говорит отец, — лей, не жалей, ему не больно. Придави здесь. Тут подтянем, тут зашьем, а тут само зарастет…

Больно, больно! Крис закусил губу, чтобы сдержать стон. Он лежал лицом вниз в жесткой постели, и подушка под ним пахла свежим сеном. Больно… Все закружилось перед ним и внутри него, и он, кружась, полетел внутрь сверкающей воронки… Он летел быстро, быстрее боли, и она отстала, и только иногда догоняла его, чтобы хлестнуть сзади по спине…

Он упал на грязную палубу и покатился по ней, уворачиваясь от ударов матросского ботинка. Вдруг он оказался в трюме, здесь было темно, а за стенкой ритмично стучала машина, словно огромный железный барабан… Крис осторожно открыл глаза. Почему-то ему казалось, что боль обязательно вернется, как только он раскроет глаза. Но боли не было. И трюма уже не было. Это было давно, очень давно — причал в Одессе, трюм эмигрантского парохода, Нью-Йорк, портовые трущобы, пустой вагон, который унес его на Запад…

Он открыл глаза и увидел огонь. Яркое, почти белое пламя плясало в черноте, освещая незнакомые лица. Лица кружились вокруг него, и огонь тоже поплыл в сторону. Крис попытался повернуть голову, чтобы не терять огонь из вида, но голова его не слушалась, а вместо огня перед ним вырос огромный, невиданный цветок — белый тюльпан с махровыми лепестками, и по этим прозрачным толстым лепесткам змеились жилы, по которым пульсировала кровь, то желтая, то красная, то желтая, то красная. А машина продолжала гулко стучать где-то рядом… И кто-то сказал по-английски:

— Пей.

Горячее, вязкое варево заполнило рот, обожгло глотку, растеклось где-то в груди, и Крис выдохнул синее пламя.

— Еще пей.

Это была вода, твердая и хрустящая на зубах, он жевал ее и почему-то боялся проглотить. Он боялся, что все кончится, как только он проглотит эту хрустящую воду, а ему не хотелось, чтобы это кончалось, ему хотелось и дальше разглядывать этот букет огромных прозрачных тюльпанов, которые разрастались вокруг, вытесняя черноту… Вдруг тюльпаны одним неуловимым движением срослись в прозрачную башню головокружительной высоты. Ее сверкающая остроконечная макушка упиралась в медленно плывущие зеленые облака, а в просветах между ними желтело и поблескивало вогнутое латунное небо… Винтовая лестница спиралью обвивала башню, и по узким высоким ступеням взбиралась все выше и выше маленькая фигурка, то исчезая за круглым боком башни, то показываясь вновь, но уже выше. Крис понял, что это он сам поднимается на башню. Он оставался здесь, в темной комнате, перед пляшущим огнем. И в то же самое время он был там, на высоте, наполненной ветром, который пытался сбросить его со скользких ступеней, и Крису приходилось прижиматься всем телом к выпуклой стенке, и цепляться пальцами за щели между кирпичами. И каждая ступень, которая оставалась позади, сразу осыпалась, и ее обломки летели вниз, кувыркаясь и отскакивая от стенки. Это дни моей жизни, понял Крис. Что остается за моей спиной? Ничего. А впереди только враждебное небо…

Кто-то потеребил его за плечо, и он вздрогнул, открывая глаза. Но рядом никого не было.

Крис приподнял голову и огляделся. Бревенчатые стены и потолок, в узком окошке зеленеет склон горы. У окна на стене висит чужое ружье.

Детский голос произнес где-то рядом:

— Ой! Он проснулся!

Скрипнула, а потом хлопнула дверь, и босые пятки простучали по крыльцу и деревянным ступеням.

Он привстал в постели. На нем была чужая белая просторная рубаха и такие же штаны из домотканого, грубого полотна. Его белье, рубашка и джинсы были сложены рядом на табурете, тут же стояли его сапоги. Не переодеваясь, он встал босыми ногами на приятный, гладко выскобленный дощатый пол и подошел к двери.

За дверью оказалось низкое крыльцо. У Криса закружилась голова, и он опустился на ступеньку. Прямо перед ним вздымался крутой травянистый склон, дальше темнел густой хвойный лес, а еще выше, за лесистым гребнем, высились голые отвесные скалы.