Русский Зорро, или Подлинная история благородного разбойника Владимира Дубровского

– Как будет угодно вашему высокопревосходительству, – на всю приёмную объявил он, – а только я не сойду с этого места до тех пор, пока вы не дадите резолюцию!

Отставной капитан для убедительности даже стукнул об пол своею деревяшкой, и оторопевший генерал от инфантерии снова обратил на него взгляд, который способен был, казалось, целый Литейный проспект перевернуть вверх тормашками, а человека и вовсе испепелить, прежде вогнав ему душу в самые пятки…

…но Копейкин выстоял под этим взглядом, как доводилось ему стоять под пулями неприятеля во многих сражениях. Он снова стукнул деревяшкой и повторил:

– С места не сойду! Потому как мне отступать некуда.

– Что ж, сударь мой, – проскрежетал Троекуров среди гробовой тишины, – если вам дорого жить в столице и вы не можете покойно ждать здесь решения своей участи, так я вас вышлю на казённый счёт, – и рявкнул: – Позвать фельдъегеря! Препроводить его на место жительства!

Трёхаршинный фельдъегерь явился мигом. Огромной, как у полкового дантиста, ручищей он сграбастал Копейкина и вынес прочь. Скоро оба уже сидели в повозке. Они заехали в ревельский трактир за пожитками Копейкина и после покатили вон из Петербурга по направлению дальше на юг.

– Смотри-ка, братец, в некотором роде удружил мне твой начальник, – криво ухмыльнулся капитан фельдъегерю. – По крайней мере прогонов платить не нужно. Спасибо и за то.

Детина отворотил мрачную физиогномию, явно не желая разговаривать, Копейкина это вполне устраивало, и он принялся устраиваться поудобнее в расчёте на дальний путь. Мытарства в столице окончились, пустые надежды вконец истаяли, – зато появилось время для размышлений. Троекуров приказал самому искать средства себе в помощь? Хорошо, так тому и быть.

Мимо возка проплыл верстовой столб – тёсанный из камня трёхсаженный обелиск с пирамидальным навершием; строгий, торжественный и незыблемый, что твой генерал. Капитан проводил его взглядом, недобро сузив глаза, и молвил еле слышно:

– Не извольте беспокоиться, ваше высокопревосходительство. Средства я найду!

Глава V

Покуда бедный капитан Копейкин обивал пороги дома генерала Троекурова, поручик Дубровский снова был зван в Царское Село в ту же компанию новых знакомых.

Пушкин, и верно поражённый плодовитостью Жуковского, затеял с ним шуточное поэтическое состязание. Дубровскому повезло: в день его приезда оба читали свои новые сказки.

Прежде чем начать, Жуковский оседлал нос очками и долго перебирал привезённые с собою листы, словно проверял, все ли на месте. Бас его зазвучал с особенной мягкостью. Нерифмованные строки требовали новой, особенной декламации – Василий Андреевич владел ею совершенно и слегка кивал в такт стихам. Он читал певуче, по-нижегородски окая: это придавало античному гекзаметру сходство с древнерусскою былиной.

Жил-был царь Берендей, до колен борода. Уж три года
Был он женат и жил в согласье с женою; но всё им
Бог детей не давал, и было царю то прискорбно.
Ну́жда случилась царю осмотреть своё государство;
Он простился с царицей и восемь месяцев ровно
Пробыл в отлучке. Девятый был месяц в исходе, когда он,
К царской столице своей подъезжая, на поле чистом
В знойный день отдохнуть рассудил; разбили палатку…

Сказка про царя Берендея напомнила Дубровскому деревенское детство. Вечерами любил он забраться к матушке в постель, та ласково гнала его прочь, Володя не уходил, матушка сдавалась и позволяла заснуть рядом с собой под баюкающий голос Егоровны: кормилица знала уйму сказок вроде той, что читал сейчас Жуковский.

…Силится он оторваться, трясёт, вертит головою —
Держат его, да и только. «Кто там? пустите!» – кричит он.
Нет ответа; лишь страшная смотрит со дна образина:
Два огромные глаза горят, как два изумруда;
Рот разинутый чудным смехом смеётся; два ряда
Крупных жемчужин светятся в нём, и язык, меж зубами
Выставясь, дразнит царя; а в бороду впутались крепко Вместо пальцев клешни…

Гоголь, сам не свой до страшных историй про всякую нечисть, слушал, затаив дыхание. Спина его была выпрямлена, глаза широко раскрыты, на щеках полыхал румянец, – и если поручик вспоминал сейчас покойную матушку, то начинающий писатель, казалось, наоборот, забыл про всё на свете.