Русский Зорро, или Подлинная история благородного разбойника Владимира Дубровского

Поутру весь дом был на ногах: Кирила Петрович намеревался проверить, всё ли готово к завтрашнему выезду в поле. Осень для охотника – пора благословенная. Пока ещё не улёгся снег, потрава зайца в особенности сложна; следов его не видать – вся надежда на гончих и борзых, которые поднимут ушастого с лёжки, чтобы преследовать и добыть для хозяина. А собаками своими Троекуров заслуженно гордился. Перед каждым выездом он лично выбирал своры и непременно звал гостей на псарный двор, чтобы похвастать, – даром что каждый уже видел его по крайней мере в двадцатый раз.

Будучи всецело поглощён охотничьими заботами, Кирила Петрович не заметил припухших, но сияющих глаз Марии Кириловны; не обратил внимания на то, что поднялась она раньше обыкновенного, и едва ответил на приветствие явившегося Сваневича.

– Ваше высокопревосходительство, – сказал тот, – за мною от родителей прислан экипаж…

– Вот и славно, езжай себе с богом, – рассеянно кивнул Троекуров, но тамбовский гость под предлогом дурного самочувствия учтиво испросил разрешения остаться ещё на день-другой, каковое разрешение было дано ему с тем же безразличием.

Радостный Сваневич удалился во флигель, чтобы дождаться отъезда Кирилы Петровича и решительно объясниться с Машей.

Ждать пришлось долго. Сперва Троекуров, будто в первый раз, дотошно разъяснял стремянным, когда и как надлежит им быть готовыми к раннему выезду. После он выбирал место, где собирался назавтра обедать с другими охотниками, и отдавал распоряжения, чтобы туда ещё нынче отправили палатку и кухню. Дальше Кирила Петрович расхваливал перед гостями всевозможное своё оружие, входя в различные тонкости, и лишь после этого со свитою отбыл на псарный двор.

Там сотни собак встретили его появление оглушительным лаем, по-собачьи прославляя хозяйскую щедрость. Кирила Петрович останавливался перед некоторыми конурами и делал главным псарям более или менее справедливые замечания.

– Штаб-лекаря ко мне! – потребовал он, заподозрив неладное с какой-то сукою.

Из-за спины барина тут же вывернулся Тимошка, получил указания и дал отчёт в лечении хворых псов.

Троекуров пошёл дальше, подзывая особенно любимых собак, – с ними он разговаривал куда более ласково, чем с многими людьми. Гости сопровождали Кирилу Петровича и по дежурной обязанности восхищались псарнею. Дубровский же молчал, без греха завидуя товарищу: сам он по скудости состояния мог держать только двух гончих и одну свору борзых. При этом никто другой не был способен по достоинству оценить великолепие заведения, и Троекуров, желая слышать похвалы от настоящего знатока, сказал Андрею Гавриловичу:

– Брось хмуриться, брат! Или псарня моя тебе не нравится?

– Отчего же, псарня чудная, – ответил Дубровский и прибавил с некоторым сарказмом: – Вряд ли людям твоим житьё такое же, как твоим собакам!

В самом деле, с крестьянами и дворовыми обходился Кирила Петрович строго и своенравно. Они же были не столько преданы своему господину, сколько тщеславились его богатством и значением в уезде, а потому позволяли себе много больше соседских крестьян в расчёте на сильное покровительство барина.

Один из псарей услыхал слова Дубровского. Пожёвывая соломинку из собачьей подстилки, он скользнул по Андрею Гавриловичу водянистым взглядом и сказал с вызовом:

– Мы на своё житьё благодаря бога и Кирилу Петровича не жалуемся. А что правда, то правда: иному и дворянину не худо бы променять свою усадьбу на любую здешнюю конурку. Всяко было бы ему и сытнее, и теплее.

От холопьей дерзости Дубровский побледнел, а Троекуров расхохотался, ударил себя ладонями по ляжкам и прокряхтел сквозь смех:

– Что, брат? Каков подлец, а?!

Гости тоже смеялись, хотя чувствовали, что шутка псаря могла относиться и к ним. Мужик продолжал с видом победителя жевать соломинку.

– Как звать? – спросил Дубровский, свирепо на него глядя.

– Парамоном, – отвечал псарь, уверенный в полной своей безнаказанности.

Андрей Гаврилович хотел ещё что-то сказать, но тут штаб-лекарь поднёс Троекурову лукошко со щенятами. Отворотясь от товарища, Кирила Петрович принялся вытаскивать щенят одного за другим, чтобы получше их рассмотреть; гости обступили его, а псарь ещё раз нагло взглянул на позабытого всеми Дубровского и вразвалочку пошёл прочь.

Гости совсем заскучали и озябли, пока Троекуров тешился своею псарней, и обратно в дом Кирилы Петровича воротились только к обеду, который походил на ранний ужин. Барин сел во главе стола; на дальнем от него конце за всеми прочими устроились Маша со Сваневичем. Пока все были в отъезде, влюблённой паре достало времени, чтобы поворковать всласть и сговориться меж собою.

– Готовы ли вы составить моё счастие? Согласны ли стать моею женой? – спросил наедине Сваневич и, услыхав заветное «да», обещал Маше после застолья сделать признание её отцу. Однако плану этому не суждено было сбыться.

Со своего начальственного места Кирила Петрович обвёл гостей взглядом и в недоумении вопросил:

– А где Дубровский?

– Уехал с псарни к себе много раньше нас, – отвечали ему.

– Вот как?! Что за вздор! Догнать и воротить непременно!