Русско-японская война и русская революция. Маленькие письма (1904–1908)

Определенным этапом, ступенью к «Маленьким письмам» стали несколько десятков столь же мало изученных до сих пор «Писем из провинции», «Писем из Воронежа», «Писем к другу» (1882–84 гг.), которые, хотя на мой взгляд и были помельче в выборе тем и в их разработке, несомненно отражали жившую в душе Суворина постоянную потребность к активному диалогу с реальным или пусть даже воображаемым, как сказали бы теперь, виртуальным, собеседником. Правда у Суворина во все годы его деятельности было немало постоянных, живых оппонентов: сперва в «Голосе», затем в «Гражданине», в «Московских Ведомостях», «Русском Знамени», еще позже в кадетской «Речи», с которыми он вел неослабевающую полемику. Оспаривая или поддерживая своего собеседника, Суворин утверждал собственный взгляд на вещи, проверял его реальную истинность и плодотворность, выражал свою веру. В этом, между прочим, заключалось то «живое стремление» к участию в жизни общества, которого требовал, как известно, от русской литературы Н. Г. Чернышевский. «Нужно, чтобы литературные деятели находились в среде жизни, — писал Чернышевский, — и сами жили теми интересами, о которых они говорят». Суворин, как известно, на заре своей журналистской и общественной деятельности встречался с Чернышевским, присутствовал при гражданской казни писателя на Мытнинской площади и посвятил этому несколько весьма прочувствованных страниц в своей книге «Всякие», за что и был судим и осужден. О встрече с Чернышевским он вспоминал и в «Дневнике». Другое дело, что его политические оценки и его взгляд на развитие российского общества с самого начала по существу весьма отличались от взглядов Чернышевского. Однако он, Суворин, русский публицист, а таковым он считал себя, был в этом качестве непременным участником политической и общественной борьбы в России.

Суворин имел право написать следующие строки: «Я так много видел на своем веку, я присутствовал целое полстолетие при росте России… Я был при освобождении крестьян, при введении нового суда и земства, при образовании гимназий, куда пошли дети всех сословий, смешиваясь и братаясь друг с другом. Я пережил эту длинную революцию, революцию пятидесяти лет, я ее видел и слышал, в ее чудесных моментах одушевления и радости, и в ее горях и ужасах» (август 1905 г.).

Публицистика Суворина как раз и отражала живую повседневность страны с ее мелкими и крупными, исторического масштаба, событиями, с ее вековыми предрассудками, традициями и предубеждениями. И по своему происхождению, и по своему мироощущению Суворин, вне всякого сомнения, был человеком, что называется, народным и это, в частности, так сближало его с Чеховым, выходцем из того же социального слоя. В жизненном пути обоих, особенно в начале жизни, было много схожего. Суворин сердцем чувствовал жизнь своего народа, он видел и понимал его достоинства и недостатки, он находился внутри него несмотря на свое высокое место в общественной иерархии. Он улавливал и выражал нередко едва заметные веяния и настроения, которые часто ускользали от столичных либеральных и тем более революционно-демократических, разночинских публицистов, теоретиков и мыслителей, подчас обретавших источник своего вдохновения и мировоззрения в книжных, политических и литературных теориях. В этом он очень напоминает Н. С. Лескова с его своеобразной народностью. Именно поэтому публицистика Суворина и, в частности, в высокой степени «Маленькие письма», сохраняли подлинность происходящего, ту жизненную правду и актуальность, подменить которые невозможно системой пусть даже самых передовых и прогрессивных взглядов. И свою актуальность, как это ни покажется на первый взгляд странным, многие из «Маленьких писем» Суворина сохранили и по сей день.

Суворин, например, последовательно и упорно отрицал для России возможность «кровавой борьбы с общественной неправдой» (курсив мой. — А.Р.). Не приемля этого лозунга Добролюбова, он прекрасно понимал, что значит в России призывать «народ к топору»: «в России революция — это значит пугачевщина и общий погром, который прежде всего покажет свою силу над интеллигенцией и имущественными классами» (январь 1905 г.). Но понять, как в результате этой кровавой борьбы может возникнуть иная, «светлая, опрятная, образованная» жизнь, о которой столько толковали революционные демократы и их последователи, он никак не мог. Опираясь на свое знание России, с ее богатыми традициями разинщины и пугачевщины, он противостоял всякого рода теориям революции и кровавого бунта и оказался одним из самых проницательных провидцев-контрреволюционеров, предвидя в революции страшное будущее и для российского государства и для русского народа. В этом его убедил опыт первой русской революции.