Русско-Прусские хроники

Случилось так, что в Мемеле оказался и бывший прусский министр финансов барон Генрих Штейн, и лейбмедик короля доктор Генслер, все трое дружившие между собой. Царственный скиталец, разумеется, тут же прислал своего врача раненому союзному генералу, и с тех пор Генслер стал часто бывать у Барклая, осматривая раненую руку и помогая доктору Баталину лечить ее.

Как и всякий хороший врач, Генслер не только лечил немощную плоть своего пациента, но и исцелял его душу бальзамическими сентенциями, проявляя и глубокомыслие и изрядную образованность не только в медицине.

Как-то упомянул он и о своем давнем друге Нибуре, умудрившемся вывезти из Берлина целую телегу книг. Барклая это удивило и заинтересовало, и он спросил, а нельзя ли попросить у господина экс-директора банка какую-нибудь из книг не финансового характера? — Да у него финансовых книг совсем немного, в основном же собирает он сочинения исторические, — ответил Генслер и пообещал в следующий свой визит привести к Барклаю забавного банкира, который больше служит музе Клио, нежели богу Гермесу. И вскоре в квартире Барклаев появился тридцатилетний блондин, чем-то напоминающий Михаилу Богдановичу поэта-романтика Магнуса Людера. После первого своего визита Нибур стал приносить Барклаю книги и с видимым удовольствием беседовать с ним о своем всепоглощающем увлечении историей. Барклай всегда ощущал недостаточность домашнего образования, во многом однобокого и часто случайного, и всегда предпочитал умную беседу праздному застолью, а ученый разговор ставил превыше многого иного, отчего и стал Нибур в доме раненого генерала не просто частым гостем, но и завсегдатаем.

Барклай узнал, что Бартольд Георг Нибур был сыном Карстена Нибура, известного путешественника, долгие годы странствовавшего по Аравии и Палестине за счет датского королевского двора.

Отправился он в Аравию обыкновенным военным ин-женером, а возвратился признанным ученым, специалистом по истории, географии и языкам Ближнего Востока.

Выйдя в отставку, Карстен Нибур переехал в маленький датский городок Мельдорф.

С ним вместе переехали в Мельдорф жена и двухлетний сын — будущий знаменитый историк Бартольд Нибур. В семье он получил прекрасное образование, изучил множество языков, окончил Кильский университет.

Когда было ему всего тринадцать лет, произошла революция во Франции, но, в отличие от многих просвещенных молодых людей, это событие не произвело на Бартольда такого впечатления, как на многих людей его круга.

Уже тогда, воспитанный на уважении законов древне-римского и древнегреческого, Нибур воспринял революцию как мятеж черни, который, как это было и в дохристианские времена, должен был привести к разрушению гражданского порядка, к грядущему господству тирании или торжеству охлоса. И то и другое было для него прологом грядущего варварства.

Когда Бартольду исполнилось восемнадцать лет, возле Бойе появился его шурин Фосс, женатый на сестре Бойе и занимавшийся переводами Гомера. Фоссу очень понравился юный ученый Бартольд Нибур, прилежный, талантливый и вдумчивый, подающий большие и небезосновательные надежды. Фосс познакомил Бартольда и с другими поэтами и историками древней Эллады, особенно приохотив юношу к «отцу истории» Геродоту.

Нибур так увлекся Геродотом, что не только стал переводить его книги на немецкий язык, но и комментировать великого историка, что представляло немалую трудность, требуя массы усилий и времени.

Поступив в университет, он стал жить у друга своего отца знаменитого врача Генслера.

В семье Генслера жили сестры его жены, и впоследствии на одной из них — самой младшей сестре фру Генслер, Амалии, он женился.

К этому времени французская революция уже перешагнула через границы своей страны.

Уже прогремели первые победы Бонапарта, и общество все более и более поляризовалось, либо приветствуя революцию, либо проклиная ее. И сам великий Гете, ставший свидетелем разгрома контрреволюционных войск в битве при Вальми, воскликнул: «С этого места и с этого дня начинается новая эпоха всемирной истории!» Но, сказав это, он не встал на сторону революции, с горечью заметив, что мир разделился надвое и трещина прошла через его сердце.

А Бартольд по-прежнему был врагом парижских санкюлотов и, увлекшись философией, пришел к выводу, что те из философов, которые защищают революционеров, употребляют во зло таинства своей науки, чтобы с ловкостью фокусников изобретать софизмы для оправдания самых гнусных бесчинств и преступлений. И потому не защитник революции Фихте волновал Нибура, а его старинные и искренние друзья Аристотель и Цицерон. И потому же писал он в одном из писем: «О, если бы я мог приобресть хоть половину мудрости Цицерона и умел в выражении ее хоть немного приблизиться к величию его выражения!»

В двадцать лет Бартольда пригласил к себе датский министр финансов граф Шиммельман и попросил занять у него место секретаря.