Русско-украинский исторический разговорник. Опыты общей истории

В исторических текстах Московской Руси Владимир был прежде всего персонажем династической и государственной истории. Крещение еще не выделилось в самодостаточный, независимый, сюжет. Дело обстояло иначе для киевских православных авторов XVII века, воспитанных и живших в ином культурном и политическом контексте. В борьбе за существование и права Киевской митрополии они продвигали идею о Владимире как основателе киевской церковной традиции. Вероятно, именно тогда состоялось первое «присвоение» крещения Руси. Позднее, в XIX – ХХ веках, с возникновением национальных историографий, сюжет крещения не только встраивается в русскую/российскую или украинскую историю, но и приобретает особенный смысл и национальный колорит. Например, в сочинениях некоторых украинских историков крещение Владимира и Руси трактовалось как начало традиции «киевского», или «украинского», христианства, относительно демократичного и открытого Западу. Оно противопоставлялось «московскому» христианству, «консервативно-византийскому», склонному к самоизоляции. Напротив, для российской историографии характерно подчеркивание непрерывности церковной традиции, которая (вместе с династией) воплощала предполагаемое историческое единство древней и новой Руси/России.

Идентичности конструируются. При желании можно привязать себя или свое сообщество почти к любому прошлому: к историческому или вымышленному лицу, событию, стране, народу или эпохе. Но важнее – понять прошлое само по себе. Можно утверждать, что Владимир крестил древних украинцев, русских или всех вместе «в общей купели» Корсуня. Но это будет не более чем игра воображения.

Что же было в действительности? Владимир в первую очередь крестился сам. Вместе с правителем, как обычно и бывало, крестилось его окружение. Дальнейшая христианизация разнородного населения Восточной Европы была делом рук церковной организации, постепенно распространявшейся в пределах власти Рюриковичей. Люди, крестившиеся уже при Владимире, были обитателями Киева, Среднего Поднепровья и крупных городов. Они имели не так много общего и не составляли один этнос, тем более нацию. Это были давно укоренившиеся и частично ославянившиеся скандинавы-русь, недавно пришедшие варяги, местное славянское население (весьма различное, кстати, в Киеве и Новгороде). Примечательно, что христианизированный раньше остальных городов Киев был одним из самых космополитичных населенных пунктов тогдашней Восточной Европы.

Что касается крещения самого Владимира, то здесь было еще меньше «национального». Князь крестился вместе с дружиной, во многом состоявшей из норманнов (и он сам был скандинавского корня). Происходило это, по-видимому, в византийском Херсонесе. Женой Владимира стала порфирородная Анна. Ранний церковный клир состоял, судя по всему, из греков и балканских славян.

Нынешние Украина и Россия младше церковной организации, основанной при Владимире. Таким образом, князь не христианизировал одну из ныне существующих общностей (или обе), поскольку эти общности возникли уже в христианском пространстве, «национализировав» его.

Великий реформатор

Обычный, растиражированный в сотнях книг и привычный для общественного сознания образ Владимира – князь-реформатор. Говоря о «реформах» Владимира, часто не замечают неестественности. Реформа – это изменение уже существующих институций в целях их улучшения. Но было ли Владимиру что улучшать?

Понятие «реформ Владимира» обыкновенно идет «в пакете» со взглядом на Русь Х века как на вполне состоявшееся (могут сказать, раннефеодальное или даже феодальное) государство со своей административной системой, определенными границами, институтами власти, общественным и политическим строем. Да, такую страну можно и реформировать. Только уж больно эта картина напоминает XVIII, XIX, даже XX, но никак не Х век! Ничего из вышеперечисленного тогда на Руси не было (и что такое для Х века Русь?). Точнее, имеющиеся источники не дают возможности это увидеть. Зато можно увидеть различные «отсутствия». Не было документооборота (да что там, грамотности не было!), бюрократии, законодательства (даже до «Русской Правды» еще далеко), постоянно действующих по определенной процедуре органов власти.

Представление о «реформах Владимира» имеет место лишь в рамках модернизаторского подхода. Строго говоря, реформы как таковые возможны только при модерном восприятии истории как прогресса, когда «новое» может или должно быть «лучше», чем «старое». Для домодерных обществ, где «лучшее» всегда было «стариной», идея реформы немыслима. Понятие «реформа», нагруженное модерными смыслами, вносит в эпоху Владимира непростительный анахронизм.

У читателя возникает закономерный вопрос: если не «реформы», то как назвать то, что делал Владимир? Речь, однако, идет не просто о замене одного слова другим, а о том, чтобы сменить образ мышления о древнерусских временах (и о прошлом в целом). Не проще ли рассуждать о событиях/действиях как таковых, не облекая их в обертку тех или иных «серьезных» понятий?