Русское

– Да вы спятили, – объявила она им, – Русское же не взбунтовалось.

– Потому что боярин заодно с татарами, – сказал кто-то из мужчин.

– Но тогда они на нас нападут и всех перебьют.

Ей не поверили.

– Мы не боимся, – повторяли молодые крестьяне.

– В детстве, когда я жил за Волгой, – заметил Пургас, – жениться юнцам не дозволялось, пока они не убьют человека. Такой обычай был у настоящей мордвы.

– Глупый ты поганин, – заголосила она, – ничего-то ты не понимаешь!

И она попыталась втолковать им, что империя, на окраине которой они живут, обладает невиданной, невероятной властью и силой.

– Они всех нас уничтожат, – сказала она им, – они не оставят нас в покое.

– Так, значит, – тихо произнес Пургас, – ты теперь на стороне боярина?

Она от изумления открыла рот. Потом закрыла. Да и что могла она сказать? Она вспомнила тот вечер на постоялом дворе и потрясение, которое испытала, услышав слова Милея. В каком-то смысле ее и сейчас еще коробило от давешних слов Милея, но теперь, когда она стала старше, когда увидела, как татары захватывают не только юг, но и север, ей пришлось признать, что старый волк был прав.

– Прячьте все, что только можно, – умоляла она односельчан. – Платите дань, но постарайтесь убедить сборщиков податей, что они вас разорили. Иначе мы погибнем.

В конце концов она добилась своего. Даже Пургас пообещал сделать, как она сказала. Потом они начали готовиться.

В тот день все случилось по ее словам. Мытари прибыли вскоре после рассвета, думая застать крестьян врасплох. Они быстро опустошили житницы, выгнали из хлевов кое-какой обнаруженный скот, однако им и невдомек было, что еще до восхода солнца мужики угнали почти всю скотину на болота и спрятали там, куда сборщики податей соваться не решались. Утро еще еле брезжило, когда мытари собрались двинуться дальше.

Пока они грузили на телеги зерно, Янка отлучилась из деревни. Сама не понимая, куда идет, она побрела по тропинке в сторону Русского.

«Что ж, навещу отца», – решила наконец она.

Хотя было еще рано, солнце уже пригревало.

По тропинке она вышла на скрытую между деревьями небольшую поляну, где возвышались древние могильные курганы вятичей и откуда открывался прекрасный вид на Русское. Вокруг царила тишина.

И как раз дойдя до этого места, она остановилась как вкопанная.

Не иначе как она грезит.

Петр-татарин был доволен тем, как складывается день. Он хотел условиться о покупке земли под монастырь, и все получилось наилучшим образом.

Пора ему было примириться с Господом.

«У человека неверующего в душе нет мира», – настойчиво повторял ему ростовский управитель. С этим трудно было спорить.

В конце концов, хан в Сарае теперь поклонялся пророку. Да что говорить, даже сам недавно воцарившийся Великий хан отверг прежнее поклонение Небу, веру Чингиса.

Новый верховный правитель монголов, хан Хубилай, принял буддистскую религию китайцев, которыми повелевал.

Петр нисколько не сомневался, что все люди должны покориться великому хану. Однако с течением времени, наблюдая постыдную борьбу за власть и позорные интриги среди Чингизидов, всеми способами пытавшихся получить высочайшие посты. Петр уже не мечтал столь страстно, как прежде, о том, чтоб подчинить монголам все земли мира. Даже память о самом Чингисхане, повелителе и отце, уже не предвещала великого царства в будущем, а превратилась в отголосок былых побед.

Есть только один Господь в небесах, один правитель на земле.

«Может быть, – размышлял он, – если бы удача была ко мне благосклоннее, если бы хан Батый не умер, если бы я стал темником, то, пожалуй, до сих пор алкал бы земных благ».

Впрочем, его карьера завершилась. Он сохранит свой пост, но выше не поднимется. Он смирился с этим положением вещей, к тому же благодаря сестре, родившей Батыю сына, скопил большое состояние.

Петр тосковал по степи. Часто, засыпая, он воображал огромные открытые пространства и колышущийся ковыль.

Два года тому назад он ездил по степи в Сарай.

Именно там он купил у каких-то аланов великолепного серого скакуна, на котором сейчас и ехал, – скакуна с черной гривой и с черной полосой вдоль спины. Конь этот вырос в табунах, пасшихся южнее Кавказских гор, и принадлежал к благородной породе, такую масть табунщики называли «инеем».

«Более, пожалуй, я не увижу Сарая», – с грустью сказал он жене. Он чувствовал, что проведет остаток своих дней на Руси.

Он остановился на опушке леса, спешился и поднялся на самый высокий из маленьких холмов, желая получше рассмотреть свою новую, только что купленную землю.

Пока он созерцал ее, выражение его лица смягчилось.

Он рассеянно согнал мошку, решившую усесться на обрубок его уха. И вдруг нахмурился.

Что-то беспокоило его коня.

Потом она и сама не могла понять, какой бес лишил ее разума; но поистине ее охватило тогда безумие, безумием была самая мысль об этом.

И все же она словно подчинялась чьей-то чужой воле, не в силах поступить иначе.

День за днем она мысленно повторяла свою клятву. Хотя в последние годы ее занимало множество других забот, в глубине души слово, данное ею некогда самой себе, не забылось, а переросло в твердую уверенность.