Русское

Воистину, уж на что Милей повидал свет и преисполнился в душе бесстыдства, но ему казалось, что было что-то колдовское в этой незамысловатой деревенской сценке, в глуши, за много верст от больших городов, любо было ему глядеть, как у него на глазах вместе с остальными деревенскими женщинами молотила эта хорошенькая, чистенькая девица.

Он давно не был дома. Сила его еще была при нем, но и старость уже подступала, а эта девица была не похожа на других.

Он чувствовал неизведанный прежде прилив сил, словно на исходе этого волшебного лета в этом затерянном среди лесов местечке ему было даровано на несколько дней обратить вспять неумолимое время и вернуть себе молодость.

Он ни разу не заговорил с нею, она ни разу не заговорила с ним. Но оба они понимали, что наблюдают друг за другом, думают друг о друге, и осознание этого было так же неизбежно, как то, что приходит вечер и мрак, а тайна, объединявшая их, сияла как полдень.

На четвертый день, когда он стоял в одиночестве, глядя на закат над полем на противоположном речном берегу, она подошла к нему, улыбнулась… и зашагала дальше.

За день до отъезда боярин Милей собирал кортому.

Ему приносили мешки с зерном и поросят. Половину свиней обычно забивали до прихода зимы. Ему приносили ягнят и козлят. Одна семья, решившая платить ему не оброком, а деньгами, принесла связку беличьих шкурок, ибо в это время в этих землях они принимались к расчету вместо мелкой монеты.

Ему приносили бобровые шкурки, которые он мог потом продать.

Ему нравилось смотреть на крестьян с их живностью. У молодых бычков еще не сняли с шеи деревянные ботала, которые повесили, выгоняя животных пастись в лес после уборки урожая. Печальный сухой перестук далеко разносился в осеннем воздухе, когда бычков притаскивали под барские очи.

Милей, хотя и довольный кортомой, ощутил какую-то грусть при мысли, что ему придется уехать из этого местечка. Когда уплата кортомы подходила к концу, почти в сумерках, он встал с места, махнул тиуну, что, мол, хочет побыть один, и вышел за околицу – последний раз прогуляться по речному берегу.

Повсюду пролегли длинные тени, деревья казались особенно высокими, ничто не нарушало тишины.

Он удивился, хотя и не разгневался, когда перед ним на тропинке появилась та самая девица. Под ними простиралась медлительная, поблескивающая, словно стекло, река. Он понял, что она хочет говорить с ним, и остановился.

На сей раз она поглядела прямо на него своими странными глазами, в которых таилась тщательно скрываемая грусть, и промолвила:

– Возьми меня с собой, господин.

Он изумленно уставился на нее:

– Куда?

– В Новгород. Разве ты не туда едешь?

Он кивнул.

– Тебе здесь плохо? – тихо спросил он.

– Мне надо отсюда уехать.

Он с любопытством посмотрел на нее. Что же ее тревожит?

– Отец дурно с тобой обращается?

– Может быть. А может быть, и нет. Какая тебе разница? – Она глубоко вздохнула. – Возьми меня с собой.

– Ты Новгород хочешь посмотреть, ведь так?

– Я хочу уехать с тобой.

В ее словах, жестах, выражении лица читалось отчаяние. Раньше ничего подобного он не замечал, и будь он помоложе, то, может быть, даже слегка оробел бы. Она была похожа на русалку, выплывшую из реки, чтобы потом являться ему неотступно, точно призрак. Но все же она владела собой.

Он вообразил ее тело.

– А что скажет твой отец?

Она пожала плечами.

Так вот в чем дело! Пожалуй, он догадался. Он посмотрел на нее спокойно и вместе с тем откровенно, не так, как раньше.

– А если я возьму тебя с собой, чем ты мне заплатишь?

Она в свою очередь пристально посмотрела на него, столь же спокойно:

– Чем прикажешь.

Это был ее единственный шанс. Он не знал, что она решила наложить на себя руки, если он ей откажет.

– Хорошо.

Он повернулся и зашагал назад. Река, текущая внизу, казалась бледной лентой, сотканной из света; леса уже подернулись тьмой.

Путешествие выдалось долгим, ведь им предстояло проехать почти шестьсот верст на северо-запад, в края на побережье Балтийского моря. Янка состояла в личной свите боярина – всего полдюжины человек, – и стоило ей покинуть деревню, как ее охватило радостное волнение. Сперва, впрочем, было трудно, ведь боярин отправил лодки назад – вниз по течению – и сказал, что в Новгород они поедут на лошадях.

– Ты же умеешь ездить верхом, правда?

Конечно, ей приходилось ездить на крестьянских лошадках; но ни одному смерду не пришло бы в голову отправиться в долгое путешествие иначе чем на лодке. К концу первого дня она уже страдала от седельных ссадин. К концу третьего ее мучения сделались невыносимы. Милея это позабавило.

– Ну, теперь точно скажут, что я тебя силой взял, да еще и отколотил притом, – шутливо заметил он.

Он был высок и могуч; а верхом на одном из своих крупных, величественных скакунов казался еще более внушительным, настоящим богатырем. Он был облачен в отороченный мехом кафтан и меховую шапку, украшенную алмазом. Большое широкоскулое лицо, холодные, широко расставленные глаза, пышная белокурая борода – весь его облик словно говорил: «Аз есмь власть, что мне за дело до простых смердов?»