Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны

Конечно, помню, потому что он говорил такие замечательные вещи, что целый ряд этих фраз запечатлелись в памяти. Я помню, в одном рабочем клубе после одной из его лекций кто-то спросил его: на чем основана расовая вражда и как можно с ней бороться? Горький ответил:

– Расовая вражда, товарищи, нехорошая вещь. Вот, скажем, чернокожий ненавидит белокожего, а белый – черного. Запах, что ли, у них неподходящий. Негры пахнут кислятиной, а белые – вообще всякой дрянью. Вот они и кидаются друг на друга. Одним словом – вонючая вражда.

И прибавил в заключение:

– Если станут лучше мыться, расовая вражда исчезнет сама собой.

В ваших воспоминаниях есть рассказ о Троцком. Вы же тоже его портрет писали?

Да, я писал его портрет. В 1923 году советским правительством мне был заказан портрет Троцкого для музея Красной армии. В назначенный день в условленный час, за мной прислали из Реввоенсовета машину, и я отправился в ставку, забрав с собой все необходимое для рисования. Ставка помещалась в богатейшем национализированном имении князей Юсуповых – Архангельском. Стояла сверкающая зима, снег и иней блестели под ярким солнцем. Около ворот имения стояли часовые. Увидев знакомую машину, они вытянулись во фронт и откозыряли, глядя на меня. Но еще в пути одна вещь меня удивила: по краям дороги, почти на всем расстоянии между Москвой и ставкой – заржавленные каркасы броневых машин и разбитых орудий, воспоминания о гражданской войне, высовывались из снежных сугробов. Прошло уже полных три года со времени боев. Да и были ли они в этом Подмосковье?! Иностранные дипломаты и военные представители часто ездили в ставку к Троцкому. Какое впечатление мог произвести на них подобный пейзаж? Как-то, в одну из наших бесед, я выразил Троцкому мое удивление по поводу столь мрачного и так легко упразднимого обрамления дороги.

– Стратегическая маскировка, – ответил Троцкий, – пусть пока капиталистам кажется, что у нас – полный бедлам, что наша революция – не более чем временный местный кризис, вызванный военными неудачами, и что иностранным капиталистам беспокоиться нечего. Вот и все. Тактика, товарищ!

И, улыбнувшись, добавил:

– Однако в скором времени та же тактика потребует обратной маскировки. Когда станет ясным, что наш бедлам не прекращается, но географически расширяется, то нужно будет сделать так, чтобы капиталистическим странам стало страшно пойти против нас. И вот, принимая у себя представителей капиталистического мира, гниющего Запада, мы будем показывать им торжественные парады, силу нашей военной мощи и ее организованность, демонстрируя орудия и всяческие танки, купленные на том же гниющем Западе.

Такая «обратная маскировка» наступила уже при Сталине и распухает до сих пор с каждым днем до невероятных размеров. В обоих случаях «капиталисты» поверили, вследствие чего из года в год и продолжают терять свои позиции.

Юрий Павлович, а вы Троцкого раньше знали?

Троцкого нет. Я познакомился тогда, когда мне назначили его портрет. У меня с ним были долгие разговоры, которые совершенно не похожи были на разговоры с Лениным. Троцкий увлекался искусством, очень любил, очень ценил искусство. Мы с ним ходили даже на выставки. Рядом с Реввоенсоветом помещался самый знаменитый Щукинский музей. В этом Щукинском музее, куда мы как-то вместе пошли, Троцкий, остановившись перед картиной Пикассо, сказал, что он особенно ценит Пикассо, потому что тот является для него символом перманентной революции, вечно меняя манеры своей живописи. Вот это та самая перманентная революция, которая сделала знаменитостью и миллионера Пикассо, и которая убила Троцкого.