Русское общество и наука при Петре Великом

В следующую по времени очередь симпатии Петра обращаются к естествознанию; его начинают занимать мир растений и животных и главным образом устройство человеческого организма, и эти отрасли знания также влекут его своей приложимостью к жизни, например, во врачебном искусстве, в разных отраслях промышленности. Наконец, пришла очередь и тех областей знания, которые мы называем гуманитарными науками. И к этой области Петр питал большой интерес, и прежде всего также, конечно, интерес утилитарного свойства. Юридические и политические науки были ему нужны как хорошее средство для подготовки государственных деятелей, администраторов и судей, – и он приказывает переводить сочинения Пуффендорфа. История рассматривалась как полезное знание для воспитания граждан вообще, а при случае можно было сослаться на исторические факты как на прецеденты. Так, в предисловии к указу о престолонаследии 5 февраля 1722 года, им самим написанном или продиктованном, Петр, обнаруживая начитанность в русских летописях, ссылается в качестве исторического прецедента для издаваемой им нормы на распоряжения о престолонаследии великого князя Ивана III, который сначала назначил себе наследником внука Дмитрия в обход сына Василия, а потом этого назначенного и уже венчанного наследника отставил и отдал наследство сыну. Особенный интерес питал Петр к отечественной истории, и это выразилось, во-первых, в указах о собирании и сохранении рукописных памятников старины, а затем и в заботах о составлении истории российской в литературной обработке. В 1716 году, будучи в Кенигсберге и найдя там один из списков древней русской летописи – Кенигсбергский, он приказал снять с него копию. В 1720-х годах издавались указы о собирании старинных рукописей, подобные указам о собирании монстров и раритетов для естественнонаучных коллекций. Так, в одном из таких указов от 10 января 1722 года читаем, что царь, будучи в Преображенском на Генеральном дворе, указал «из всех епархий и монастырей, где о чем куриозные, т. е. древних лет рукописанные на хартиях (пергамине) и на бумаге церковные и гражданские летописцы, степенные, хронографы и прочие сим подобные, что где таковых обретается, взять в Москву»; в Москве с них снять копии, возвратив затем оригиналы их владельцам. Литературная обработка русской истории предпринималась неоднократно. Еще в 1708 году она была поручена справщику Московской типографии, ученику знаменитых основателей Славяно-греко-латинской академии братьев Лихудов, а потом и преподавателю той же академии Федору Поликарпову, который должен был составить русскую историю до начала царствования Петра, причем написать ее в двух редакциях: краткой и пространной. Петр внимательно следил за ходом этого труда. Поликарпов, по-видимому, задался слишком широкими планами, хотел связать русскую историю со всемирной и начать изложение русской истории слишком издалека. Управляющий Монастырским приказом, также человек ученый, воспитанник Славяно-греко-латинской академии – Мусин-Пушкин, через посредство которого Петр вел сношения с Поликарповым, торопя последнего и сообщая ему о великом желании царя видеть его работу оконченной, по поручению Петра, конечно, ставил его книге более узкие рамки и рекомендовал более упрощенные методы. «Понеже, – писал он ему, – его царское величество желает ведать Российского государства историю и о сем первее трудиться надобно, а не о начале света и других государствах, понеже о сем много писано. И того ради надобно тебе из русских летописцев выбирать и в согласие приводить прилежно [10] . О сем имей старание, да имаши получить не малую милость, от гнева же да сохранит тебя Боже!» В этих наставлениях виден практический смысл Петра. К чему плохо подготовленному русскому автору излагать историю иноземных государств, когда для этого можно воспользоваться обильной западной литературой? Нужна прежде всего русская история, которой в литературе еще нет. И в русской истории Петра более всего интересует не «начало света» и не гипотезы о древнейших покрытых туманом дали временах, а последние два века – XVI и XVII, начиная с княжения Василия III (с 1505 года), т. е. новая и новейшая история, как бы мы теперь сказали. Такое историческое сочинение должно было познакомить его с недавней стариной, изложить ему события, с близкими последствиями которых ему самому приходилось иметь дело, объяснить ему происхождение тех окружавших его явлений русской жизни, на которые он сам стремился воздействовать своею волей преобразователя. Одновременно с мыслью об истории России за два последних века Петра занимала мысль о составлении истории его собственного царствования, и для составления такой истории был сделан ряд попыток при его личном ближайшем участии и сотрудничестве. В этом стремлении движущей силой мог быть публицистический интерес: дать объяснение своей деятельности, указать на ее разумность и полезность. Но, наряду с этими столь ясно просвечивающими утилитарными соображениями и целями в отношении Петра к различным отраслям знания, нельзя отрицать у него также и более бессознательного влечения, инстинктивной любознательности, присущей ему от природы. На знание он смотрел как на полезное приобретение, и старался, как и в чем только мог, воспользоваться им и использовать его; но отличавшая его любовь к знанию как чувство, не могла быть, разумеется, вызвана только этими разумными, сознательными соображениями; она, составляя его душевное свойство, вложена была в него от природы. В науке он более всего ценил прикладное и понимал фактическое; теоретическое и отвлеченное давалось ему труднее. Но иногда он мог блеснуть способностью вдруг подняться на вершину отвлеченной теории, схватить и высказать самое отвлеченное и обобщенное философское положение. Однажды, смотря на Готторпский глобус, в котором могло поместиться до десяти человек, он будто бы сказал доктору Блументросту: «Мы теперь в большом мире; этот мир есть в нас; тако миры суть в мире». «Трудно решить, – замечает по этому поводу академик Лаппо-Данилевский, – находился ли в данном случае царь под влиянием идей Лейбница о монадах, припоминал ли рассуждения Фонтенеля о множестве миров, имел ли в виду «книгу мирозрения» Гюйгенса или какую-либо другую систему» [11] . В личной библиотеке Петра находились и философские книги голландского издания.