Русское общество в Париже

— И не поляк.

— Но вы говорите по-польски?

— Да… Что вам угодно?

Спутник мой очень затруднялся, как начать объяснение.

— Пусть вас не удивляет то, что я скажу вам.

— Что такое?

— Вы, вероятно, русский? — спросил он опять, после паузы, по-польски.

— Вы отгадали, — отвечал я тоже по-польски, — я русский.

— Отчего вы говорите по-польски? Pan pewno z Zabranego kraja?[32]

— Я из Украины.

— Но вы русский?

— Да, русский, русский.

— Для чего же вы?.. Что вам нравится…

Поляк замялся.

— Сделайте милость, не стесняйтесь. Вас удивляет, зачем я обедаю в польском трактире?

— Да.

— Мне здешний стол нравится. Но, впрочем, я имел бы право на это вам и вовсе не отвечать.

Мы продолжали идти несколько минут молча, по направлению к rue de Rivoli.

Это становилось тяжело и глупо. Я уже думал, не хочет ли мой сопутник взять с меня podatki на польскую справу, по примеру того, как они уже были один раз с меня взяты, в количестве десяти злотых (1 р. 50 к.), в Кракове.

Вошли ко мне утром в номер гостиницы три человека: двое стали у дверей, а третий предъявил мне разграфленную книжку, в которой было написано: «№ 9-й (это был номер, в котором я жил) платит десять злотых». Я спросил: за что это?

— Так следует, — коротко отвечал мне стоявший предо мной гайдук.

Я подумал, что это требуется по какому-нибудь городскому положению, и заплатил.

Гайдук вырвал мне из книги листочек, на котором значилось только одно слово: «Zaplacono»,[33] и со всею своею командою удалился.

По удалении этой честной компании, на досуге я рассмотрел на обороте оставленного мне листка синий штемпель: «Rzond Narodowy»[34] и понял, что с меня взяты podatki na Sprawa polska.[35]

Но в Кракове и в Варшаве такие штуки можно было проделывать, и они проделывались не с одним со мною: такая же штука, сколько мне известно, была сыграна в одном из этих двух городов с уважаемым русским писателем Николаем Васильевичем Бергом. Но ведь все это ловко было делать в городах польских, где все заодно, как сборщики податков, так и слуги отеля, в глаза уверявшие меня, что ко мне никто не приходил; но в Париже, на улице, при ярком газовом освещении… Это невозможно!

«Чего же он хочет? чего он будет добиваться?» — размышлял я, идучи бок о бок с моим молчащим сопутником; но он заговорил, и дело объяснилось.

— Послушайте, — начал мой сопутник, — вы можете меня слушать не обижаясь?

— Извольте.

— Нам это неприятно, что русские ходят в наш ресторанчик.

— Я, — говорю, — не совсем вас понимаю. Что же, мы вам мешаем?

— Это наш трактир.

— Я думаю, что это трактир madame Andr'e, и я, и вы, и мои, и ваши соотечественники имеем совершенно одинаковое право быть там. Бывают же там и чехи, и французы, которых я там нередко встречаю.

— Нет, французы здесь хозяева, чехи наши друзья; но русские… Мы ведь к вам не ходим; оставьте же и вы нас в покое. Передайте это вашим соотечественникам. Я вам это советую, и я вас об этом прошу: пусть не выходит неприятностей.

— Я не обещаю вам молчать о вашей странной просьбе и желал бы знать, что вас к ней вынудило.

— Мне кажется, что я говорю с порядочным (porzadnym) человеком.

Я вынул мою карточку и подал моему сопутнику, который сунул ее в карман, кажется, даже не взглянув на нее, хотя на тротуаре было очень светло.

— Вы напрасно думаете услыхать что-нибудь интересное: нам просто неприятно, нам неловко быть вместе с русскими; мы там привыкли быть одни и думать, что нас в Москве не слышат.

— Laskawy Panie![36] — сказал я сухо. — Ни я, ни мои земляки, уверяю вас, вовсе не имеем миссии, на которую вы намекаете, и хорошо знаем, что кроме устных ругательств России вы ничего не можете прибавить к статьям «L'Opinion Nationale». Повторяю, мы просто есть ходим, и лучшим доказательством справедливости моих слов служит то, что мы всегда сами от вас удаляемся по углам, куда даже не доходит разговор общей залы.

— Верю; но… все-таки.

— Но что же?

— Выберите себе другое место для обеда. Мы вас просим! Мы вас в избежание неприятностей просим.

Что было еще толковать. Я сказал:

— Хорошо. Я ходить сюда более не буду; но до других мне дела нет.

— Вам угодно знать мое имя?

— Это вовсе не нужно, — отвечал я, и мы раскланялись и разошлись.

После этого курьезного объяснения я уже ни разу не был в польском трактире. Русские, которым я об этом рассказывал, смеялись; некоторые хотели нарочно ходить к Андре, не обращая ни на что внимания, но никто этого, впрочем, не делал.

Вообще в отношении деликатности парижские поляки всегда оставались у нас в долгу и давали нам постоянно превосходить их в политической терпимости. Поляки даже не оставили без «kpinek»[37] наших русских, заказавших себе ужин под новый год у Janka truciciela (Яна-отравителя). Те не знали, куда деться из-за собственного стола.