Русское родноверие

Здесь следует упомянуть и таких энтузиастов-дилетантов как украинский библиотекарь Н. З. Суслопаров, который, не имея каких-либо специальных познаний в лингвистике и никакого навыка дешифровки древних надписей, «открыл» «трипольский алфавит» и отождествил трипольцев с пеласгами (Суслопаров 1996–1997. Об этом см. Знойко 1984: 267–285). Между тем, у нынешних русских и украинских патриотов дешифровки Суслопарова никаких сомнений не вызывают, и они произносят его имя с благоговением (Белоконь 1982: 153; Щербаков 1988: 106–107; Знойко 1989: 15; Белякова 1991: 5; Акумулятор 1990; Iванченко 1996: 9; Довгич 1996–1997: 9; Лучин 1997а: 299; Даниленко 1997: 81). К сожалению, и специалисты порой не проявляли должной осторожности и допускали формулировки, позволявшие надеяться на обнаружение глубокой славянской письменной традиции дохристианской эпохи (см., напр., Буганов, Жуковская, Рыбаков 1977: 204; Трубачев 1992: 45; Бандрiвський 1992: 9), хотя они и отметали все рассмотренные выше построения и догадки как ненаучные (см., напр., Русинов 1995). Стараниями Рыбакова предположение о неких русских летописях IX в. даже попало в школьный учебник, популярный в 1990-х гг. (см.: Преображенский, Рыбаков 1999: 43).

Особый импульс эти поиски дохристианской славянской письменности получили после находок табличек с «шумероподобной» клинописью в Тэртерии (в Румынии) и в связи с изучением знаков на глиняной посуде энеолитической культуры винча на Балка-нах (Winn 1982), которые ряд самодеятельных авторов поспешили объявить древнейшей в мире алфавитной письменностью, созданной «этрусками-славянами» (Перлов 1977; Скурлатов 1977а: 193; Журавский 1988; Милов 1993: 1; Гриневич 1991: 28; 1993: 247–250; 1994; Федоренко 1994: 5). Миф о «великом дохристианском летописании» у славян культивировался и в определенных кругах русских историков-дилетантов в эмиграции, откуда и происходит, в частности, «Влесова книга» (Лесной 1966: LI; Миролюбов 1981: 178). Как бы то ни было, ажиотаж вокруг «праславянской» письменности и будто бы богатой дохристианской литературной традиции, следы которых так и не удается обнаружить, рождает еще один миф об уничтожении всего этого достояния христианами (Миролюбов 1981: 177–178; 1983: 115–116; Алексеев 1986: 37–57; Жукова 1989; Безверхий 1993: 49; Антоненко 1994: 55; Белякова 1994; Федоренко 1994: 10; Суров 2001: 29–30, 424–425; Островский 2001: 11–12)[41].

Этот обзор был бы неполон без рассмотрения взглядов уже упоминавшегося выше А. М. Иванова (Скуратова), оказывавшего большое влияние на формирование русского национализма в 1970–1980-х гг. Еще в те годы он излагал свои идеи в эссе на историческую тему. В отличие от многих из своих собратьев по вере он получил неплохое историческое образование, и это научило его уважительно относиться к разнообразным историческим источникам. Еще в начале 1980 г. он попытался разобраться в тех историософских концепциях, которые тогда еще только завоевывали умы русских националистов. Причем, в отличие от огромного большинства персонажей данной книги, он с презрением отметал построения почвенников-дилетантов и основывал свои рассуждения на данных и концепциях, почерпнутых у специалистов. Он высмеивал попытки вывести конфронтацию «арийцев» с «семитами» из борьбы кроманьонцев с неандертальцами, отвергал «Влесову книгу» как безусловную фальшивку, потешался над попытками считать хеттов «хатниками», оспаривал утверждение Емельянова о былом обитании венедов в Гиндукуше, называл вздорной идею о славянском происхождении Ахиллеса и участии славян в троянской войне, а также издевался над попытками представить этрусков «русскими». Примечательно, что и «Хронику Ура-Линда» он справедливо считал подделкой. К псевдонаучным концепциям он относил также построения эмигранта С. Лесного, а также стремление ряда авторов приписать урартским царям русское происхождение (Иванов 2007: 19, 27, 30, 36–38, 54, 357, 405). Его также выводило из себя стремление некоторых почвенников объявить раннесредневековых венетов славянами, чему он в 1980 г. посвятил специальную работу (Иванов 1995). Многие из упомянутых концепций казались Иванову «дикими фантазиями», и он связывал их с той интеллектуальной атмосферой, которая напоминала ему гиперавтохтонистские патриотические историософские построения, популярные в славянской среде в эпоху средневековья и на заре Нового Времени. Все это Иванов правильно характеризовал как посягательство на чужое историческое наследие, историческое мародерство и связывал с комплексом неполноценности. Его лишь удивляло, зачем все это было нужно русским националистам притом, что русские обладали своей собственной богатой и героической историей (Иванов 1995: 13–14).