Русское солнце

— Э… э… — удивился Яковлев. — Ельцин — не народный гнев, а народная глупость, Михаил Сергеевич. А танки… — нет, покойный Ахромеев все-таки меня убедил… да, убедил: когда американцы прикидывали, сколько в Союзе танков, всего остального… они относились к нам как к ровне, хотя «холодную войну» мы проиграли… Устинов строил танки не для войны, для паритета… тоже ведь не дурак был…

— Так что, Саша, я сделал плохого? Что?!

— Сказать? — сощурился Яковлев. — Я скажу, Михаил Сергеевич: плохо мы сделали перестройку, вот что… Посмотрите на Ельцина! У него — кувалда в руках. А у нас, Михаил Сергеевич, перочинный ножичек… Оно, конечно, кувалда для страны страшнее, но мы-то… перестройку… перочинным ножичком вырезали: резвились, резвились… и переиграли самих себя…

Горбачев встрепенулся, — в нем мелькнуло что-то злое, очень злое:

— К топору, значит, зовешь Россию?..

— Топором, Михаил Сергеевич, в деревнях дома до сих пор строят, — возразил Яковлев. — Топор-то… в России… великая вещь…

Ветер стих: стал жалобным.

— Да-а… — Горбачев ловко подцепил сыр, — представь себе: в Америке три губернатора встретились… где-нибудь в Неваде… а лучше — на Аляске, в снегах… выпили водки, застрелили — от не хера делать — местного зубра и решили, что завтра их штаты выходят из Штатов, что у них, бл…, будет теперь новое государство. Ну, что Америка с ними сделает?

Яковлев захохотал — громко, от души.

— Правильно смеешься, — помрачнел Горбачев. — Их тут же сдадут в психушку, причем лечиться они будут за собственный счет…

Не сговариваясь, Горбачев с Яковлевым взяли рюмки.

— «Умри, пока тебя ласкает жизнь!» — усмехнулся Яковлев.

Закусили.

— Беловежье — это второй Чернобыль, — заметил Яковлев, принимаясь за ростбиф. — Никто не знает, что страшнее…

— Страшнее Чернобыль, — махнул рукой Горбачев, — главный инженер… Дятлов, я даже фамилию запомнил, был связан с кем-то, то ли с ГРУ, то ли с Комитетом, хотя какая, хрен, разница! И умник какой-то, генерал (кто — не выяснили) отдал приказ: снять дополнительную энергию. Логика, — Горбачев потянулся за соком, — простая, советская: если завтра война, если завтра в поход, заводы можно вывезти, эвакуировать, а что с реактором делать? С атомной станцией? Врагу оставить? Взорвать-то невозможно, планете конец! Курчатовцы доказывают: реактор можно остановить, но в запасе надо иметь сорок секунд, чтобы запустить дизель-генератор, рубашка реактора начнет охлаждаться — пойдет процесс. А где найти эти сорок секунд? Вот Дятлов и упражнялся… по ночам. Восемь дизель-генераторов по восемьсот киловатт каждый! А пока они маневрировали — упустили запас защитных стержней, вот и все. Теперь — о Ельцине, я подытожу так: ты, Александр Николаевич… хорошо знаешь: я — человек, который способен улавливать все движения в обществе, способен их нормально воспринимать, я не могу не видеть и не реагировать на какие-то течения, тем более когда собрались руководители трех таких республик. Я сейчас оставляю за пределами, что собрались только трое — и сразу объявляют, что не действуют союзные структуры и законы, что Союз «закрыт», — это я не признаю, это противоречит моим убеждениям! Но: есть предложения, есть политика, есть серьезные намерения иначе повернуть процесс — пожалуйста… то есть я, Саша, хочу, чтоб это все было осмыслено при принятии решения… — понимаешь?

На пульте с телефонами вдруг пискнула красная кнопка.

— Что?! — Горбачев подошел к столу.

— На городском — Ельцин, Михаил Сергеевич, — доложил секретарь.

— Ельцин?

— Так точно, на городском.

Горбачев крайне редко пользовался городскими телефонами.

— Погоди, как его включать-то?

— Шестая кнопка справа, Михаил Сергеевич.

Шел третий час ночи.

— Вот так, Саша…

— Да…

— Звонит…

— Звонит.

— Может… не брать? Три часа ночи все-таки…

— Засранцы, конечно… — Яковлев зевнул. — Сами не спят и нам не дают…

— Не брать?..

— Возьмите, чего уж там…

Горбачев снял трубку:

— Ну, Президент, здравствуйте! Что скажешь, Президент? Тебя, я слышал, поздравить можно?

Они боялись друг друга, неизвестно, кто кого больше.

— Хорошо, а это как понять?! — вдруг закричал Горбачев. — Как?! Выходит, Бушу вы доложились раньше, чем Президенту собственной страны!..

Ельцин сказал что-то резкое и положил трубку. Только сейчас Яковлев почувствовал, что в кабинете — очень холодно.

— Они говорят, Буш их… благословил… — медленно сказал Горбачев.

Он стал похож на ребенка.

— Вот так, Саша… Вот так…

Через несколько минут позвонил Назарбаев: руководители союзных республик — все, как один, — отказались поддержать Горбачева.

Утром, ближе к десяти, явился Собчак: похожую позицию занял Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II.

— «Милые бранятся — только тешатся», — сказал Патриарх.

28

Утро чудесное, а Руцкой приехал в аэропорт ужасно злой. В Исламабаде беспощадное солнце, а в Лахоре, столице Пенджаба, где Руцкой встречался с моджахедами, ещё страшнее: сорок два градуса в тени.

Гульбельдин Хекматьяр разыграл мерзкий спектакль, — настолько мерзкий, что Алешка пожалел Руцкого.

Политика нельзя уничтожать. Тем более — Руцкого.